С того дня он не приходил. Поначалу она часто думала о нем, виня себя, считая, что поступила жестоко, мучаясь оттого, что, может, он и впрямь стал бы другим.
Тоня — подружка и соседка — скоро разузнала, впрочем, в небольшом городке это и не было особой тайной, что родители подыскали Степану другую жену, тоже с домом да еще с коровой и овцами в придачу. Но он наотрез отказался от нее, и люди поговаривали, что, напиваясь, все вспоминал он свою Ельку.
— Может, простила бы, а? — спрашивала Тоня. Елена молчала. Она не умела повторять одно и то же.
— Ну и каменная ты, Ленка! — удивлялась Тоня.
Вскоре Степан уехал.
— Завербовался на Север, — рассказывала Тоня-всезнайка. — Верно, за длинным рублем подался. На лесоразработки. Можешь теперь жить спокойно.
Но именно теперь-то и началось самое беспокойное. Многочисленная родня Степана чернила Елену, распуская о ней грязные сплетни. При встрече каждый из Евстигнеевых считал своим долгом бросить ей оскорбление, ругательство. Даже обычно бессловесные невестки их старались сказать ей что-нибудь горькое, обидное.
— Форсунья, в плюшевую жакетку вырядилась, — говорила одна. — Для того, верно, и мужа выгнала, чтоб других мужиков привечать. Ишь, будто в праздник наряжена.
— Ишо ходит по улицам, бесстыжая, — замечала другая. — Да с этакой-то стыдобушки только в прорубь головой!
— Лихоманка ей в печенку, чтоб сгорела она, колдунья, на чистом огне! — кричала свекровь. — Приворожила сына моего, присушила, а потом выгнала. А он мается, сердцем присушенный. Чем, чем ты его опоила, окаянная?
— Да за такое… — многозначительно сжимал огромный, тяжелый кулак Николай. Лениво сплевывал: — Только вот руки пачкать неохота…
— А все ж гляди, — предупредил Константин. — Позор требует, чтоб его смыли. А чем — про то всем известно…
Елене не было страшно. Было дико и странно, будто перед нею ожили злые герои какой-то полузабытой детской сказки — нелепые, лишние, чужие в настоящей человеческой жизни. И потому она только усмехалась, будто сама себе, и так — с усмешкой на губах и в глазах — проходила мимо. И вслед ей неслось не то осуждающее, не то восхищенное:
— А, черт, а не баба!
Потом, спустя три или четыре месяца, прибежала к ней мать Степана, шагнув через порог, рухнула как подкошенная, забилась в рыданиях:
— Степушка… Степа-а-ан… сыночек мой единственный…
Елена поняла: случилось страшное. Стояла у печи, обхватив вдруг озябшие плечи, чувствуя себя виноватой: «Кабы я не оттолкнула его, кабы приняла…» Подождав, когда свекровь отголосит положенное, молча подняла ее, накинула ей на плечи шаль.