Александр слушал, стиснув зубы. Желваки ходили по худому, заостренному лицу.
— Когда это он?
— Вчера в обед. Везу это я хворост, глядь — идет. Поздоровался, юда, и начал…
— Спасибо, батя, что сказали. А испугались зря. Они наших кровавых слез уже попили, довольно! Конец ихнему богу. Ну, будьте здоровы. — Александр, пригнувшись, вышел из хаты и, проваливаясь в сугробах, зашагал в волость.
Марылька долго глядела ему вслед. Ее охватил страх, что брат идет один через лес, что завируха заметает его следы, что на их семью, затаившись по-звериному, глядят все застенковцы. И до этого здесь все были Соловьям чужие — никто не заходил в хату и их не пускал дальше порога, а теперь проходят, опустив глаза и словно не узнают ни батьку, ни Марыльку, ни мачеху. Кажется, живьем бы проглотили. А вечером, выглянешь из хаты, посмотришь на эти тринадцать присадистых, крытых железом изб за высокими заборами, с наглухо закрытыми ставнями — и кажется: за их толстыми стенами копошится что-то недоброе и страшное. Захолонуло сердце, когда Марылька подумала о брате.
Поднявшись на крыльцо волости, Александр развязал башлык, отряхнул шинель, постучал каблуком о каблук, сбивая снег и грязь с сапог.
В зале, у жарко натопленной грубки, сидели Параска Ковалевич и Микодым Гошка. Женщина кресалом высекала искру и раздувала желтый трут. «Неужто солдатка с горя закурила?» — удивился Александр, но, заметив заткнутый за ремень пустой рукав Микодымовой шинели, все понял. «Душевные наши женщины, отзывчивые. Нужда приучила их и пахать, и косить, и лапти плести. А дай такой Параске пожить по-человечьи, наряди в шелковое платье да шляпку, выведи на Невский — рты поразевают… Нынче же ей с детьми хлеб нужен, семян хотя бы немножко, чтоб весной с пустым клином не остаться».
Председатель присел между Микодымом и Параской, протянул красные окоченевшие руки к горячей дверце.
— Вот это свищет! — заговорил Микодым. — Глянул в окно, думаю — снеговик тащится, а пригляделся — председатель. И чего тебе в то Хоромное ходить? Ночуй хоть у меня. Тебя любой примет.
— Это верно, да стариков с сестрою обижать не хочется.
Параска слушала, опустив пушистые ресницы, только порой поглядывала на Соловья и вновь отводила глаза.
Затем втроем зашли в комнату председателя. Сбоку за столом, заваленным толстыми прошнурованными книгами, сидел Максим Левков. Он перелистывал страницы и выписывал что-то в школьную тетрадку. Александр поздоровался и пошутил:
— Не ревизию ли надумал делать старой царской волости, бумажная душа?
— Это точно. Вот гляньте — шнуровая книга межевого обмера земель нашей волости, — он открыл серую в разводах обложку, — за тысяча девятьсот десятый год. Полюбуйтесь. У Ермолицких и Перегудов больше земли, чем у восьмидесяти руднянских мужиков.