Временами он приходил в себя. И только начинал поворачиваться на бок, как из груди его вырывался протяжный стон, потому что перина обжигала его точно каленым железом. В бреду он искал руками стены и прижимал к ним свои сухие ладони и щеки, искал и хватал стаканы, обнимая их и прижимая ко лбу.
— Воды! Воды!
Он судорожно сжимал поильник и тянул воду. И эта холодная круглая струя, которую он всасывал, — он полностью ощущал ее округлость и длину языком и пылающим горлом, — казалась ему шелковой, гладкой, милой и дорогой. В голове стоял туман. Все понятия, мысли, ощущения разделялись на две полярные по своему характеру категории: убийственные, мерзкие, горячечные и благородные, добрые, благоразумные. Только их он принимал и различал; ощущал, слышал, видел, вдыхал. Только жар и холод. Душа его рвалась на волю, прочь от этой постели, которая словно вознамерилась сжечь его живьем, а глаза смотрели куда-то вдаль, туда, где улыбались ему, зовя под свое тихое, благостное, успокоительное, ослепительно белое крыло сугробы, льды и морозы. И широкое, голубое, холодное море! Эх, окунуться бы нагишом в студеное море, как в мягкий бархат, вобрать его в свои поры, и плыть, плыть по холодной воде, и вдыхать холодную воду, пить холодную воду, думать холодные океанские мысли, целовать холодную воду, шептать ей нежные, ласковые слова, молиться ей, клясться, повенчаться на вечные времена с холодом… Бог — ледяной мир, ангелы — ледяные шорохи инея и снежинок, Христос — белое ледяное милосердие, лилии Марии — ледяные цветы, Мира — глыба льда на багровой ладони какого-то адского пророка. Вильма — солнечный диск, женщины — похотливые пузыри кипящей воды. Берлин — бескрайний навес на раскаленных добела платиновых столбах, по которым с треском бегут искры, люди с взлохмаченными, бьющими током волосами мчатся невесть куда, а сердца их светятся сквозь белые рубашки, словно горящие уголья… Милану холодно, отцу холодно, кладбище — заснеженная поляна, дом его из снега, дети совсем белые, пальцы их — сосульки с крыш. Раванград — белый, холодный, тишина — это холод, покой — тихая-тихая метель. Он слышит, как сталкиваются снежные звездочки, и, улыбаясь, подставляет им ладони, чтоб складывались, складывались горкой…
На третьей неделе горячка прекратилась. Как только он открывал глаза, он видел добрые, озабоченные лица, которые утешали его своими улыбками. Сноха и тетка не отходили от него ни днем, ни ночью. Стоило ему среди ночи шевельнуть ресницами — они и это слышали, — как сноха, прикорнувшая было в кресле, тотчас вскакивала и делала именно то, чего ему хотелось. Как ей удавалось читать его мысли? Откуда эта большая, смиренная любовь? Неужели любовь к ближнему может быть такой сильной, такой щедрой? Это не корыстолюбие, ибо будь он в больнице, где за большие деньги можно получить хороший уход, разве там бы почувствовали, когда нужно вытащить одеяло из-под замлевшего бедра и положить руку на лоб, когда спросить, когда помолчать, как это чувствуют и делают его домашние. Кого можно считать настоящими женщинами — тех, кто лишает нас сил своими поцелуями, или других, которые нас, изнуренных поцелуями первых, исцеляют своей тихой преданностью?