Туна миновал город, вышел на «большую» железную дорогу, зашагал по шпалам и у первой станции свернул налево, но, вместо того чтобы проселочной дорогой сразу направиться к хутору, видневшемуся среди садов на невысоком холме, решил сделать небольшой крюк, пройти рощицей, которую звали Шикара, и подышать весенним лесным воздухом. Рощица реденькая, куда ни посмотришь — всюду меж стволов проглядывают зеленые поля и разбросанные там и тут белые домишки. Среди развесистых дубов, которые, быть может, еще помнят стародавние непроходимые леса и топи с кипучей жизнью земных и небесных тварей, в предчувствии суеты и шума городского лета царит тишина. В эту пору года рощица лучше всего. Тихая, зеленая, ласковая и свежая. Слышен щебет каждого воробышка, каждой овсянки, редко-редко пройдет какая-нибудь девочка, срывая фиалки; загородный ресторанчик закрыт, осмелевшая трава вылезла между вбитых в землю столов и на кегельбане. Но не пройдет и месяца, как сюда повалят школьники, члены хоровых обществ, музыканты и пожарные, на траву выкатят бочки с пивом, фиалки затопчут, траву сомнут, молодые побеги на деревьях пообрывают, несколько несчастных дроздов разлетятся от визга и топота, а вместо грибов появятся пробки и разбитые бутылки, мятые, промасленные старые газеты, веревки и тряпки, потерянный женский гребень, куриные кости, а где-нибудь на высокой ветке повиснет продавленная шляпа.
Туна снял с головы красный картуз, вытер пот со лба и почувствовал себя празднично взволнованным. Сколько раз в молодые годы и он отплясывал здесь, гонялся за девчатами, которым не так-то легко было ускользать от него в своих широченных буневацких юбках; сколько раз прислуживал он здесь развалившимся на коврах господам, притворялся, что не видит, чем они занимаются за кустами, а напоследок целовался с опьяневшими господами, грузил их в экипажи и, поддерживая, развозил по домам.
Как ни мал и ни редок был лесок, но, выйдя из него, Туна потонул в ярком свете открытой равнины. Хлеба, еще реденькие и нежные, точно пушок на лице юноши, колыхались уже и переливались в лучах предзакатного солнца. Чернели на полях вороны и галки; людей не видно — «они свое сделали, освятили, теперь все в руках божьих».
Туна вступил на мягкую узкую тропинку и еще издали увидел высокую фигуру Бабияна, стоявшего посреди небольшого виноградника перед хутором. Пощупал на груди карман — бумага на месте — и сразу забыл и природу, и господа бога, благословляющего посевы.
Бабиян, с непокрытой головой, с засученными рукавами рубахи, в расстегнутом жилете с мотком лыка у пояса, подвязывал лозы — короткие к колышкам, длинные к планкам, — которые образовали вдоль центральной дорожки виноградника своего рода крышу. Работал не спеша, с достоинством скрывая свою стариковскую мешкотню. Туну он заметил давно, лишь только тот вышел из рощи. Узнал его по некрестьянской походке торгового человека — Туна ступал на пятки, далеко в стороны разводя носки башмаков. Да и ярко-голубой мундир, отороченный белым шнуром, и красный картуз выдавали старого служаку. Однако Бабиян ни на мгновение не приостановил работы. Даже внучек, прибежавший сказать о приходе Туны, не изменил ритма его движений. Лишь когда Туна подошел к винограднику и крикнул: «Хвала Иисусу, кум Бабиян!», он выпрямился, прикрыл глаза ладонью, пристально вгляделся, будто не мог узнать, кто это с ним здоровается, и, притворно удивившись, ответил: