— Прости меня, светлейший, но все прочее — эрзац! — Язык между тем уже начал ему изменять.
Жупан вытащил из стеклянной коробки черную аршинную сигару с широким красным мундштуком и сунул Бабияну в рот.
— Батя, попробуй, пять форинтов стоит!
Бабиян вздрогнул, почти трезво вынул сигару изо рта, повертел ее в руках и небрежно бросил:
— Ерунда!
Когда гости расположились в креслах и задымили, жупан распорядился накормить и напоить цыган и совсем по-родственному обратился к Бабияну:
— А теперь, батя, изобрази-ка нам утро на хуторе!.. Поверьте, господа, это нечто колоссальное, ничего подобного я не слышал даже у «Ронахера»[30].
Бабиян несколько смешался, но, увидев вокруг себя разгоряченные, пылающие физиономии пресыщенных господ, которые требовали все новых впечатлений, прокашлялся и, когда наступила тишина, закрыл глаза, откинул голову и закричал петухом. Сперва старый охрипший кочет выводил свою сложную мелодию, внезапно обрывая ее, точно волынщик, вдруг выпускающий мундштук изо рта. Потом многообещающе начал и торопливо кончил молодой петух в пору пробуждения сил. И наконец срывающимся, неустановившимся голосом гимназиста пятого класса закричал совсем молоденький кочеток из тех, что смело выводят «кукаре…» и никак не могут осилить последнего «ку». И все это Бабиян сопровождал движениями головы и тела, даже руками хлопал по бедрам, словно крыльями. Следующим номером шло мычание. Вначале без всякого выражения — на ветер — мычал теленок, затем раздался глубокий и теплый голос его матери. Глаза Бабияна, бессмысленным и наивным взором уставившиеся было в одну точку, вдруг потеплели и скосились — мать звала теленка, чтобы облизать ему лоб. Вот заржал и забил копытом конь, захрюкала, втягивая запах взрытой земли, свинья, загавкала одна собака, затявкала другая. Зазвучали все голоса хутора: кудахтали куры, гоготали гуси, скрипел журавль на колодце, визжала пила, доносился колокольный звон, и, наконец, вспотевший и запыхавшийся Бабиян закричал бабьим голосом: «Добрутр, соседка, что рано поднялась, как спала, что во сне видела?»
Общество разразилось громовым хохотом. Толстяки хватались за животы, побагровевшие лица выражали полное изнеможение.
— Хватит, окажи милость, хватит, побойся бога!
Но Бабиян и сам устал, руки его дрожали. Содержимое рюмки расплескалось, пока он подносил ее ко рту. Жупан, предовольный, переходил от одного к другому и каждому повторял:
— Ну, что я говорил? Зря я это затеял?
В соседней комнате лопались от смеха цыгане и служители. Туна, принесший свежий кофе, должен был зажать рукой кривившийся от смеха рот. Но лишь только глаза его встретились с помутневшим темным взглядом Бабияна, с лиц обоих смех точно рукой сняло.