— Да, вы правы, это я, кажется, и я вас…
— Неужели ты меня не узнаешь, Милева? — с высокомерной улыбкой перебила ее дама. — Я Катарина Павлович, жена Стевы Майстровича, торговца. Разве ты меня не помнишь?
— О, как не помнить? Прости, я ведь уже почти совсем слепая… — И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, она попыталась изобразить на своем огрубелом лице подобие тех изящных и любезных улыбок, какие были в ходу у женщин лет тридцать назад.
— А эта барышня — твоя дочь? — продолжала уже более ласково госпожа Катарина. — Очень приятно… Это твоя младшая, Ольга, кажется? Ровесница моей Даны. Очень приятно… О боже мой, сколько же лет мы не виделись? Ты ведь, помнится, вышла замуж сразу после монастыря и из гарнизона в гарнизон… Что поделаешь, жизнь, семья, у каждого свое… Вначале я время от времени разузнавала о всех наших подругах, где кто, как живут, а потом… Ты ведь давно осталась без мужа, мне кажется? Уж не помню, читала я об этом где-то или слышала… Ведь и сын у тебя был офицер, и…
— Сыновья, моя милая, — прервала ее вторая глухим голосом, — два моих сокола погибли… После Павла осталось двое внуков, сноха-то ведь тоже умерла во время оккупации. А мой добрый Ратко умер в Нише от холеры еще в тринадцатом… Так вот я и осталась с дочкой да двумя мальчуганами… Не будь ее, не знаю, как бы я их и выходила… Да, ютимся мы все здесь, на Душановаце, и… Что говорить, сама можешь представить, каково мне… Только бы она была здорова. Да вот все болеет, везу ее сейчас к одной русской докторше… Знаешь, трудная у нее работа — по охране детей…
— О, со здоровьем шутить нельзя, барышня… Требуйте отпуск и куда-нибудь на море — отдыхать!
Девушка сверкнула глазами и еще глубже уткнулась в свою лисицу:
— Это просто сказать!..
— Разве можно так! Вы, теперешняя молодежь, ужасно легкомысленны… Здоровье прежде всего!
Девушка едва сдержалась, чтобы не сказать ей грубость, и отвернулась, делая вид, что смотрит в боковое окно.
— Одно горе, Катарина милая…
— Э-э, горе!.. У каждого свое горе! Вот я тоже не знаю сейчас, куда и кинуться… Просто с ума можно сойти!.. Моего Миодрага вот уж два месяца как перевели из Сараева сюда, в генштаб. Это еще ничего! Но хороши же законы в этой стране! Во времена австрийцев в нашем доме поселился один профессор, — с нашего согласия, конечно, чтоб не реквизировали имущество, — а теперь, прошу покорно, не хочет выезжать… Пусть, мол, мы найдем ему другую квартиру! И поэтому мои дети должны скитаться где попало! Не можем же мы все забиться в эти три комнаты и ходить друг у друга по головам… Ужасно! Все мои вещи, чудная итальянская мебель, по чердакам и подвалам: если так будет продолжаться, все попортят мыши да пыль. А он, бедный мой мальчик, поселился где-то у черта на куличках, на какой-то Мутаповой улице. Дом, правда, удобный и новый, но зато грязища — боже милостивый, не подойдешь… А держать нынче лошадей нет расчета, моя милая!.. Но это еще только полбеды! Дочка у него золото, а не ребенок, уже болтает по-французски, как заправская парижанка, — так бы и съел ее, кажется! — и надо же: заболела ангиной, пришлось отправить ее в Дубровник… Сноха с ребенком все еще там, а Миодраг непрестанно гонит меня туда: тяжело, говорит, ему с ребятишками без Миланки. Они уж в школу ходят… Знаешь, сноха у меня тоже вот все побаливала, так я и ее к морю; я работы не боюсь, а тут еще у Даны недели через три должен быть ребенок… Как ее оставить? И за нее волнуюсь. Да и старший без меня тоже как дитя малое… Просто с ума сойдешь!.. Я же им говорила — подождите с детьми, молоды еще — и сами как следует не устроились, и Дана еще на ноги не встала… Вот так и летаю от одного к другому… Словно все сговорились против меня, а я все тяну, тяну и не знаю, когда это кончится.