Госпожа Милева близоруко щурилась, стараясь не пропустить ни единого слова, ни единого вздоха собеседницы. Она смотрела на свою давнишнюю приятельницу, на эту когда-то резвую и бесшабашную Катарину, и удивлялась: кто бы, глядя на нее, мог подумать, что и она несчастна и недовольна жизнью? Хоть все еще красивая, — кажется, седые волосы рядом с живыми черными глазами делают ее еще красивее, — а и у нее свои заботы. Госпоже Милеве и в голову не приходит сравнивать свои страдания с неурядицами подруги. Она слушает ее внимательно, мимикой и движением губ сопровождая малейшее изменение в выражении лица Катарины. Как жаль, что и ее жизнь не свободна от этих тягостных мелочей! При упоминании о больном ребенке в Дубровнике слезы навертываются на глаза госпожи Милевы, а когда она слышит о приближении родов у молодой и слабой женщины, на ее лице с отвисшими морщинистыми щеками появляется выражение страха и участия. В конце концов она хватает руку подруги своей молодости и пожимает ее, как сестра.
— О-о, Катарина, не печалься, бог смилостивится, не надо терять присутствие духа!
— Ах, Милева, нисколько он меня не щадил… Старший сын Миодрага уже два раза лежал на операции, с ногой… Ну разве тут успокоишься, отдохнешь?.. Ужасно!
— О Катарина, бедная моя Катарина, как я тебя понимаю, но бог милостив…
— Ой, мне уже сходить… Ну, всего доброго, Милева, всего доброго, крошка! Что поделаешь, дорогая, уж такова наша судьба, все должны дважды пережить!..
— С богом, Катарина, с богом! — тепло и преданно отвечала ей госпожа Милева и с умилением обернулась к дочери: — Прекрасная душа, всегда была такая чувствительная… Что поделаешь, женщина, мать, никому не легко!..
Но девушка с горечью в голосе прервала ее:
— Ладно, ладно, ты бы лучше о себе подумала… Будто у тебя нет своих забот и своих могил! И сколько же у тебя слез, что ты льешь их где надо и не надо?!
1934
Перевод Т. Поповой.
На последней станции банатской железнодорожной ветки прямо на полотне нас встретил хозяин. Мы выехали в полдень и, естественно, большую часть пути дремали; я и мой приятель-художник были одни в купе второго класса, а в третий степенно и чинно входили и выходили нагруженные крестьяне, которые казались все на одно лицо, во всяком случае, занятому своими мыслями пассажиру. Тем более изумил нас и своей внешностью, и манерами господин Негован. Он был с головы до ног в черном, в котелке, в лаковых туфлях с серыми шерстяными шнурками. У него были седеющие, коротко подстриженные усы и совсем светлые голубые глаза на морщинистом, словно ссохшемся, лице необыкновенно белого цвета. Когда он, здороваясь, снял шляпу и низко, порывистым нервным движением поклонился, мы невольно переглянулись: так странно выглядела его продолговатая узкая голова с прилизанными светлыми волосами, разделенными точно посередине пробором, и вся его легкая и будто покачивающаяся фигура. На первый взгляд было в нем что-то необычное, что разжигает интерес, как загадка, что-то нескладное и несимметричное, хотя движения его выглядели вполне нормальными, стереотипными. И правда, пока мы шли к выходу, обнаружилось, что вся левая сторона — и нога, и рука, и плечо — у него меньше, чем правая. Бросилась в глаза его быстрая манера говорить, книжный, несколько архаический словарь и совсем особый акцент. Не немецкий, не венгерский, но и не французский и не румынский. Говорят, что представители правящих династий как-то по-особенному тянут гласные, на каком бы языке они ни говорили. Может быть, в далекие времена и наши дворяне имели свой особенный вычурный акцент.