А княгиня просто отвратительна. До чего же противно смотреть, когда старуха кокетливо закатывает глаза и на ее увядших, поддерживаемых бесконечными массажами щеках появляется багровый румянец. Такой же станет когда-нибудь и Боришка. Ужасно!
— Проследите, чтобы на каждый бифштекс выпустили яйцо. Мясо я уже заказал.
«Кто эти люди? Что меня с ними связывает? Ведь как только станет известно о моем разорении, они в тот же миг начнут открещиваться от меня, как в свое время от бедняги Бириловича. Пять лет он их поил и кормил, но стоило ему подделать вексель, как все они в один голос стали утверждать, что ничего другого от него и не ожидали.
Что же я, проспал эти двадцать лет? Неужели и меня, как этого полоумного Бириловича, опьянила господская жизнь? Боже мой, да думал ли я о них, скажем, за десять лет до того, как впервые увидел их и стал пожимать им руки; и вообще, думал ли я о чем-либо? Вероятно, я верил им. Но какого же черта я им верил? Что я, любил их, что ли? Как бы не так! Даже имен их не знал.
Грустно, никто меня не любил, и сам я не любил никого.
Я был глуп. И самое смешное, что только теперь я это понял. Это было безумие, какая-то болезнь бесконечного ожидания и терпения… Нет, не то. Это была безумная жизнь, лишенная стержня. Ненужная жизнь… Да нет, и это не так. Ведь родился же я для чего-то? Только не сумел его найти, это что-то. Растерялся. Оказался среди этих людей и заблудился! Они вырвали меня с корнем и потащили за собой. И я перестал принадлежать себе. Я принадлежал им. Да, моя жена совершенно права: я буня. Только она не в состоянии этого понять. Я буня, я — как пшеница, которую выкопали из земли и перенесли в оранжерею. Да, я буня…»
И Паштрович рассаживал гостей и улыбался. Все думали, что эта необычная любезность вызвана его юбилеем, а на самом деле ему просто понравилась мысль, что он буня. Жаль только, что они этого не понимают. Но он непременно объяснит им. Пусть посмеются.
К полуночи дом ходил ходуном. Начались танцы, пение, гости бросали на пол пустые бокалы, а Кезмарский даже вытирал кровь со своих губ, так как, желая поразить общество, ухитрился сжевать бокал из-под шампанского.
Дамы раскраснелись, все они казались чуть-чуть сонными и то и дело без всякого повода начинали хохотать, бросались в кресла, игриво похлопывали по щекам скрипача-цыгана и дергали за усы кавалеров, требуя сказать, кто их учил целоваться.
Халас вырвал у цыгана скрипку и заиграл вальс. Все закружились, сталкиваясь друг с другом и ударяясь о косяки дверей; у стола остались только Паштрович и его жена.