Отец Душан горько усмехнулся, медленно отнял ее руки от лица и задержал в своих.
— Ну что ты говоришь! Ведь я тоже человек, хоть и в рясе! — И он с мрачной яростью поднял подол рясы к ее глазам. — Да, хоть и в рясе! И во мне бьется сердце! Когда я в первый раз увидел тебя, оно застучало у меня вот тут — в горле, а в груди все захолонуло от боли. Сам дьявол заставлял меня изводить тебя, доводить до слез, и все, наверное, из-за того, что ты презираешь меня. И с самой той поры, как вижу тебя, колет в груди, и нет мне покоя, и нет мне без тебя жизни! Кем я был до сих пор? Голодным гимназистом и семинаристом, который, как собака, бродил вокруг вонючих кухонь, боясь попасться на глаза хозяевам. А закончив учение, должен был, чтоб только получить приход, жениться на больной женщине, которую до того честью и не видел. Ел с ней, спал; родился ребенок от ненавистной женщины. Перебранки, ссоры, рыдания, непроветренные комнаты, пропахшие лекарствами, — вот какой была моя жизнь до недавнего времени. На похоронах жены я плакал. Себя оплакивал и свою дурацкую жизнь. Что меня ждало? Кабаки, служанки, обкрадывающие меня, издевающиеся над моим ребенком и позорящие меня. И вот тогда я познакомился с тобой. Первые дни повергли меня в отчаяние. Ты не смотрела на меня иначе, чем через плечо, а я мечтал раздавить твою слабую руку. Владислава! Я не могу ни о чем думать. Я люблю тебя и умоляю ради всего святого — люби меня! Люби, будь моею!
Владислава, прижавшись щекой к его руке, тихо прошептала:
— Люблю! Боже мой, люблю! Разве так я себе это представляла? Мне кажется, что все это случилось без моего участия. Да! Но теперь я не могу отказаться от тебя. Когда ты здесь, меня ужасает мысль, что ты уйдешь. Мне страшно остаться без тебя, но, когда ты не со мной, я боюсь тебя. И рвусь к тебе, и молю бога, чтобы ты больше никогда не приходил. А то вскакиваю из-за фортепьяно, сердце холодеет, и мне чудится, что сейчас войдет мать и скажет, что ты умер.
Суждено ли нам было встретиться или нас свел случай? Меня охватывает неудержимый стыд при одной мысли, что все сделала твоя искусность. Твоя страсть. Нет, нет, не мешай, дай мне сказать все. Мы никогда еще не говорили откровенно. Ведь мы так плохо знаем друг друга! Жали друг другу руки — и только!
Понимаешь, милый, ты считал меня гордячкой, а я была так одинока и так несчастна! Я глотала книги не из особой любви к ним. Мне просто не с кем было говорить, не с кем дружить. Разговоры, которые вели подруги, не интересовали меня, казались мне далекими и непонятными. Дома я жила на всем готовом, не знала цены вещам. Выходя на улицу, я попадала в неведомый мне мир; люди в книгах совсем не походили на тех, кого я видела вокруг, и они были для меня загадкой. Любовь, которую я якобы отрицала, тревожила меня, я искала ее, не зная, как она приходит. Подруги влюблялись чуть ли не с первого взгляда, достаточно было нескольких букетиков и ночных серенад под окном, а мне хотелось чего-то большого — пожертвовать собой ради счастья другого или чтобы этот другой принес жертву ради моего счастья. Мать моя вообще не думала про любовь. Сама она никогда не любила и не могла себе представить, что ее дочь в один прекрасный день подарит свое сердце кому-то, кто не был рекомендован какой-нибудь тетушкой или шефом канцелярии. Здесь, в этом доме, никогда не говорили о любви, словно это постыдный грех. Сколько слез я пролила из-за того, что меня никто не любил! Боже мой, как я была глупа! Сколько раз я садилась среди ночи на постели, и прислушивалась к мужским шагам, и ждала, вот-вот они замолкнут и кто-то назовет меня по имени. Случись так, кажется мне, я поднялась бы и пошла за ним. Но шаги равнодушно удалялись, и ночной прохожий даже не подозревал, что совсем близко от него мокнет от слез девичья подушка.