И вот пришел ты и посмотрел на меня так, как никто до сих пор не смотрел. Когда я на улице проходила сквозь строй игривых молодых людей и они оглядывали меня с ног до головы, мне становилось гадко и я опускала юбку — пусть волочится по грязи! А когда ты поглядел на меня первый раз и словно чему-то удивился, я чуть стакана из рук не выронила! Ты глядел на меня вначале — или мне только казалось — такими широко раскрытыми, удивленными глазами, что я невольно поднимала голову, кровь приливала к щекам, и по всему телу разливалось тепло. Это было так прекрасно!
Ты был груб, высмеивал все, что бы я ни сказала, и все-таки ночью я не могла забыть твоих глаз, ты и во сне не оставлял меня.
И вот я люблю тебя! Не знаю, что будет с нами. Говори, что хочешь, делай, что знаешь! Вижу, что сопротивляться бесполезно! Только люби меня, люби!
Владислава говорила, глядя ему прямо в глаза, обхватив его голову руками; он обнимал ее, целовал и улыбался…
Тут слуга позвал нас есть простоквашу. По дороге к дому я дернул Миту за рукав:
— Никому ни слова!
Между тем даже дети, которых уже не выставляли из комнаты во время разговоров взрослых, болтали в школе, что у отца Душана и барышни Владиславы роман. Некоторые пускались в споры: может ли поп жениться? Стева, сын протоиерея, заявил: его отец утверждает, что поп не может жениться и будто бы отец собирается поговорить с отцом Душаном, так как он над ним старший, как, к примеру, господин директор над нашим учителем.
Из сада Миты мы больше не видели отца Душана и Владиславу. Пошел снег, наступили холода. В шахматы, наверное, играли в комнатах. Жители верхнего города рассказывали, что их можно встретить около пяти часов, лишь только опускались сумерки, возле католического кладбища, где они обычно гуляют. В городе Владислава показывалась редко, хотя выглядела веселее обычного.
Однажды она зашла к нам за образчиком для вышивания, много смеялась, рассказывала о театре. Заметила и меня, подозвала и спросила, строгий ли ее отец и бьет ли учеников. А услышав, что ее отец никогда никого пальцем не тронул, засмеялась. Прощаясь, она без умолку говорила — никто не мог слова вставить, — смеялась, шутила, весело пожимала всем руки. Мать, проводив ее за ворота, посмотрела ей вслед, пожала плечами и вздохнула.
На митров день к нам примчался Мита и отозвал меня в сторонку. Он еле перевел дух и затараторил так, что я едва его понимал.
— Учитель избил Владиславу!
— Что?!
— Избил! Я лепил снежки — снег шел мокрыми хлопьями, — вдруг слышу чей-то плач и крики: «Йован, ради бога, Йован, убей лучше меня, Йован!» Я полетел в сад, и знаешь, что я увидел? Учитель, взлохмаченный, без очков, без пальто, тащит за волосы Владиславу, потом, бросил ее на землю и давай хлестать ремнем по чему попало, да еще пряжкой! Пинает ногами и шепотом приговаривает: «Вон из моего дома, вон!» Мать то на колени бросится перед ним, то поднимется, но тут же поскользнется и снова упадет, но он отталкивает ее и опять топчет ногами дочь, волочит за косу к воротам. Владислава белая, глаза закрыты, точно у мертвой, и ни звука. Под глазом кровь, блузка на груди разорвана, юбка в грязи. Около ограды столпился народ, но учителю ни до кого нет дела — знай колошматит дочь. Наконец отворил ворота и вытолкнул ее в толпу. Одна из женщин подхватила девушку и начала ругать учителя, а он захлопнул ворота, на мгновение застыл, обхватив голову руками, и медленно пошел в дом. В голос рыдающая госпожа осталась лежать на снегу.