в ее гостиную, и они, ввалившись туда со своими кнутовищами, сплевывали прямо на дорогой персидский ковер. В таких случаях он нарочно приглашал ее, вводил в гостиную и представлял этому мужичью как своим хорошим друзьям, с которыми он «всегда рад иметь дело», и словно не замечал, как это ей неприятно.
Во всем прочем он предоставлял ей полную свободу: она обставила дом по своему вкусу, могла тратить сколько угодно на туалеты и вечера. На ее журфиксах он появлялся на несколько минут, по обыкновению весь в пыли, и то лишь для того, чтобы поздороваться с женой и с искренней радостью приветствовать гостей, и сразу уходил или заниматься своими делами, или спать.
Но и у нее оставалось все меньше времени для развлечений. Один за другим рождались дети. И почти каждый год весь бальный сезон она была прикована к дому. В городе поговаривали, что доктор Бикар нарочно так устраивает. Ей было жаль своей молодости. Но когда однажды ее мать намекнула на это Бикару, он быстро заставил ее замолчать, сказав: «В моем доме хозяева мы — моя жена и я. И никто не имеет права вмешиваться в нами дела! Не так ли, жена?» Иванка тихо ответила: «Да. Оставь, мама».
И она все больше забывала о балах и вечерах, поглощенная заботами о детях и хозяйстве. Забывала она и о своих прежних неясных стремлениях. У нее не было сил противопоставить ощутимым результатам его труда свою угасающую тоску по нежности и романтическим излияниям. Кроме того, она так уставала, что ей некогда было и подумать об этом, а он никогда не давал повода к ссорам и никогда не старался казаться не таким, каким был на самом деле.
Она не любила его и иногда думала, что ненавидит его, но у нее не было причин не уважать его, смеяться над ним, стыдиться его или чувствовать к нему отвращение. Любовь его была ненавязчивой. А о том, чтобы требовать от нее любви, он и не помышлял. Она была его женой — и этого ему было достаточно. Он никогда не мучил ее подозрениями или ревностью, бессознательно придерживаясь принципа — хотя он не был человеком принципа, — что это было бы оскорбительно для его жены. И она была ему за это благодарна, так как только тщеславным и влюбленным в своих мужей женщинам нравится, когда их ревнуют. И рядом с ним, и вдали от него она одинаково испытывала полное доверие к каждому его слову или поступку и была уверена, что он всегда и во всем знает меру, никогда не сделает ошибки и не осрамит ее.
Если им случалось вместе бывать в обществе, то он либо добродушно улыбался и молчал, слушая, что говорят другие, и, очевидно, гордясь остроумием своей жены и тем, что она разбирается в недоступных ему вещах, либо говорил только о том, что знал наверняка и проверил на собственном опыте. А когда речь заходила об искусстве, то на все вопросы он отвечал: