— Да, сэр.
Раздался взрыв аплодисментов. Браун смутился еще сильнее, поклонился и вышел. Кулинары отсалютовали вилками. Слышался одобрительный шепот.
— Превосходно, — проговорил Пьер Мондор со спокойным достоинством. — Запекали в горячей духовке?
Серван кивнул, вилки опустились, все принялись за дело.
Когда подали черепаховый суп, церемония повторилась. На сей раз приветствия достались Кребтри. Отведав суп, все ощутили прилив восторга и потребовали, чтобы Кребтри вернулся. Многие встали из-за стола, чтобы пожать ему руку. Он совсем не смущался и был явно польщен. Еще двоих представляли, когда подали индейку. Один был Грант, седой, с морщинистым лицом, а другого, высокого, я не знал, так как на нашей вечеринке в среду его не было. Никогда я не пробовал лучшей индейки, но предыдущие блюда были столь обильны, что меня хватило лишь на одну порцию. Эти же ребята — пятнадцать маэстро — ели, как женщина укладывает чемодан: не важно, сколько в него влезает, лишь бы все впихнуть. Не говоря уже о кларете, которым они проталкивали еду. За столом становилось все веселее, и старик Серван расточал счастливые улыбки.
Без всякого сомнения, это был первоклассный обед. Я медленно потягивал вино. Голова чуть-чуть кружилась, и, если бы сейчас понадобилось снова спасать жизнь Вулфа, я не смог бы похвастаться быстрой реакцией.
Никакой натянутости не чувствовалось, всем было легко, в столовой витали приятные запахи кофе и бренди. Наконец в начале одиннадцатого Вулф поднялся, чтобы произнести речь. Однако, честно говоря, больше похож он был на истца, который дает в суде показания о причиненных ему повреждениях. Но такие мелочи его не волновали. Мы все развернули стулья, чтобы оказаться лицом к нему, уселись поудобнее и погрузились в молчание.
Негромко, как на лекции, он начал:
— Мистер Серван, леди, досточтимые кулинары и уважаемые гости. Я ощущаю себя в несколько глупом положении. Вследствие различных причин вам, во всяком случае некоторым из вас, могло показаться забавным мое намерение говорить о вкладе, который внесла Америка в высокую кухню. Я считал, что мне придется призвать на помощь всю убедительность, чтобы доказать вам, что этот вклад существует и достоин обсуждения. Но когда я принимал приглашение, которое очень польстило мне, выступить с этой речью, я и представить себе не мог, насколько ненужными окажутся все эти ухищрения в тот момент, когда мне доведется произносить речь. Говорить о еде очень приятно, но бесконечно приятнее есть ее, и мы ее ели. Один человек как-то уверял меня, что тончайшее наслаждение — закрыть глаза и представлять себе прекрасных женщин. Я обратил его внимание на то, что еще лучше открыть глаза и смотреть на них. «Нет», — возразил он мне, потому что представляемые им женщины были куда красивее тех, что когда-либо попадались ему на глаза. Я могу сколько угодно рассказывать вам о превосходнейших блюдах американской кухни, но это не пересилит впечатления от устриц, черепахового супа и индейки, которые недавно были там, — он широким жестом обвел стол, — а теперь здесь. — И он деликатно указал их нынешнее местонахождение.