– Тебя ружьецом оглаушило, Сорока? – невозмутимо сказал бородатый. – Али ты сдурел за энти восемьдесят годов? Твои крестьяне и есть наши пращуры. Оне уж давно все в лесу. Аксинья последняя. Но мы ее с тобой не отпустим.
– В лесу? – переспросил Комаровский. – Мертвые, что ли?
– Смерти здесь нет, – бородатый покачал головой. – Не добралась до Беловодья еще. Спят оне. Чутко спят. И лучше их не будить.
– Увидим! – рявкнул Сорокин. – Это мы увидим! Бунтовать удумали? Не хотите по-хорошему, значит, вернусь с жандармами, понятно?! Вот тогда и поговорим!
– Попусту не бреши. Говорят, дверь та заповедная открывается токмо вперед. Ежели и получится у вас по-вертаться, нас не застанете уже, разве что внуков.
– Отлично! Вот с них и спросим! – Сорокин рычал, брызгая слюной, сдавшись на милость душившей его злобы. – Их и вернем на положенное место! Да еще и барщину заставим отрабатывать за все пропущенные годы. А кто артачиться вздумает – запорю. Три шкуры спущу с каждого, самолично!
– Погоди грозить, Сорока. Чай не на своей земле.
Сорокин не мог справиться с ненавистью – к невесть откуда взявшейся проклятой двери, к невесть откуда взявшейся проклятой деревне, к этому невесть откуда взявшемуся проклятому мужику, который, вместо того чтобы упасть перед барином на колени и слезно молить о прощении за провинности дедов, стоял подбоченясь, гордый и невозмутимый, непрошибаемый в своей невесть откуда взявшейся проклятой правоте. Выхватив из рук Комаровского ружье, Сорокин приставил дула к груди бородача и прошипел:
– Обещаю, я вернусь и сотру здесь все в порошок. И деревеньку вашу, и вас самих. Хоть внуков, хоть правнуков! Так им и передай: пусть ждут и боятся!
Палец Сорокина лежал на спусковых крючках, но все же выстрелить ему отчаяния не хватило. Он ударил мужика по лицу прикладом – ударил неуклюже, как-то наискось, попав то ли по шее, то ли по челюсти. Бородач охнул и согнулся, спрятал лицо в ладони, а Сорокин круто развернулся на каблуках и зашагал к опушке. Он не смотрел по сторонам, но знал, что остальные последовали за ним. Несколько долгих мгновений позади висела пустая, черная тишина, потом раздался детский возглас:
– Пращуры! Ой, пращуры!
Тотчас десятки других голосов, женских и мужских, слаженным хором подхватили странный призыв:
– Пращуры! Ой, пращуры! Гляньте на детей своих! Пращуры! Сохраните малых сих! Пращуры!
Снова и снова повторялись эти слова – то ли песня, то ли молитва, то ли боевой клич. Сорокин, Комаров-ские и слуги уже углубились в лес, потеряли из виду деревню, а хор все звучал у них за спиной, бился среди деревьев разгневанным эхом: