– Ты хотела, чтобы я удалился от дел и мы поселились где-нибудь в загородном доме… в Торки, например? Я бы там извелся от тоски.
– Я думала совсем не об этом. Ты еще сравнительно молод, и нам вовсе незачем прозябать в провинции до конца наших дней. У тебя есть связи, и ты без труда мог бы получить какой-нибудь пост… ну, скажем, в ООН.
– Запереться в этой вавилонской башне? Ни за что!
– Но послушай, Генри… Я ведь забочусь не о себе, хотя тебе известно, как мне опротивели и Хедлстон, и все его жители. Мне кажется, такой случай… стоит обдумать. Ты же сам знаешь, что никогда не пробовал по-настоящему использовать все свои возможности.
Пейдж покачал головой, пропустив мимо ушей эту прелюдию к давнишней и, по правде говоря, обоснованной претензии, что, если бы он по-настоящему захотел, ему, несомненно, пожаловали бы дворянство, когда истекал срок его вторичного пребывания на посту мэра.
– Вся моя жизнь отдана «Северному свету», Алиса. И мне ведь удалось кое-что из нее сделать.
– Газету можно передать Дэвиду.
– Ну что ты говоришь, Алиса! Если я продам ее Сомервиллу, Дэвида не подпустят к ней и на пушечный выстрел. А ты знаешь, что я многого от него жду… когда он совсем оправится.
– Но все-таки… пятьдесят тысяч фунтов…
– Эта сумма, кажется, ослепляет тебя, дорогая, но, поверь мне, газета стоит по крайней мере вдвое дороже.
На минуту Алиса была сбита с толку.
– Что же… – начала она после непродолжительного молчания, и разочарование на ее лице сменилось понимающей улыбкой, в которой что-то напоминало ее отца, когда он так тонко подводил итог свидетельским показаниям в зале Эдинбургского суда; но вместе с тем эта улыбка была такой наивной, что растрогала Генри. – Если ты не согласился сразу, он, наверное, предложит больше.
– Нет, Алиса, – сказал Пейдж мягко. – Он знает, что мой ответ был окончательным.
Она больше ничего не сказала и снова наклонилась над вышиванием, обдумывая услышанное. Она еще не знала, как отнестись к этому, но ее взволновала и рассердила позиция, которую занял Генри. Как всегда, ее неудовольствие проявилось в долгом подчеркнутом молчании – странном при обычной ее словоохотливости, – в обиженных взглядах, которые она иногда бросала на мужа, и в возмущенном выражении лица, словно она столкнулась с чем-то, чего не могла одобрить.
Пейдж был зол на себя. Казалось бы, эти годы должны были научить его, что пытаться говорить с Алисой о своих сомнениях и надеждах бесполезно. Но все-таки какой-то душевный голод толкал его на это, и всякий раз такая попытка приводила к одному и тому же: Алиса не понимала его и не соглашалась с ним, – и всякий раз он испытывал горечь и досаду, подобно человеку, который, мечтая освежиться в прохладной воде, обнаруживает, что бросился в мелкий пруд.