Угрожающая мина черномазого расплылась в удивлении.
"Вот оно что! - сказал он. - Докторов философии мы тут не видали еще. Так вы, значит, и диамат знаете?"
Я подтвердил, что диамат мне известен, как свои пять пальцев.
"Кто такой Розенталь, знаете?"
Розенталь был тот "спец", который в "Правде" время от времени помещал так называемые "консультации" для широкой публики по вопросам диалектического материализма. Это была, очевидно, вершина премудрости в глазах черномазого.
Разговор принял несколько фантастическое направление. Мы мирно говорили о Розентале, о Деборине, о Лукаче и о тех ленинских академиках, которые теперь выпали из моей памяти, ослабленной годами советской каторги. Черномазый был просто взволнован, когда узнал, что я даже Луппола читал в немецком переводе.
"Нет, - сказал он,- такой человек нам нужен. Вы поедете в Россию на работу. Там уж найдут для вас применение".
"Зачем же в Россию? - сказал я. - Ведь я палестинец, у меня там и семья, и работа."
"В Палестину мы вас не пустим, - сказал философ из НКВД. - Про Палестину забудьте. Это прошло. А за жену не беспокойтесь. Она себе другого найдет".
Голова у меня шла кругом. Все это было как дурной сон, когда никак нельзя проснуться. Допрос шел уже часа четыре.
Наконец я подписал:
"Признаю, что являюсь беженцем, не имею документов, кроме отобранных при аресте, хочу выехать из пределов Советского Союза, но вины своей не признаю, так как не вижу в указанных фактах никакого состава преступления".
"Имеете ли еще что-либо привести в свою защиту?" Я чувствовал, что предо мной стена, что надо привести в свою защиту какие-то особенные слова, чтобы эти люди поняли то, что мне так ясно: что все мое "дело" есть чепуха от начала до конца, невероятный вздор. Но я не находил никаких слов больше. "Ничего".
Я подписал "ничего" и спохватился, что мне надо еще что-то указать: сертификат палестинского правительства... и прочее, и прочее.
"Ну нет! - сказал следователь. - Раз подписал - крышка. Больше ничего не дам дописывать".
И прибавил:
"На суде сможете договорить, что сюда не вошло".
Он знал очень хорошо, что никакого суда не будет и протокол является окончательным.
Серело уже в коридоре, когда он сдал меня конвойному. Я попросил пить. Он велел проводить меня к крану. Я пил жадно из цинковой кружки, закрыв глаза, с горящей головой, где как гвоздь засело:
"Домой мы вас не пустим... Жена найдет другого..."
Меня отвели в другую камеру. Это была узкая клетка, где помещалось 16 человек на двухъярусных нарах.