Бедные женщины! На барже их поместили отдельно, но церемонились с ними так же мало, как и с нами. Это были варшавянки, девушки, которые даже в этих условиях сохраняли еще след какой-то миловидности, держались храбро, выглядели прилично. Одна из них нашла своего брата в нашей толпе. Подойти к нему она не могла, но издалека махала рукой, улыбалась. Все ее лицо светилось счастьем встречи. И не одному из нас стало грустно, что некому было нам так улыбаться - и подарить нам крупицу тепла в чужой стране, среди врагов и тюремщиков.
В углу баржи пели. Вероятно, впервые звучали над Онегой такие песни, потому что вдруг встрепенулся советский лейтенант - "гражданин начальник" - точно его обожгло - и подошел, стал слушать. Молодой еврей замолчал.
- Пой! - сказал ему лейтенант.
- Не буду петь! - и повернулся плечом, словно вспомнил: "На реках вавилонских".
- Пой! - сказал лейтенант: - ты - еврей, и я - еврей. Вот уже 20 лет я не слышал этих песен. Детство мое отозвалось во мне, тянет за сердце, не могу слушать спокойно. Пойдем наверх, я дам тебе пить, сколько хочешь, только пой!
И за цену чистой воды молодой парень спел ему песню, песню которую на варшавских дворах распевали бродячие еврейские музыканты:
Zu dir - libe - fuhl ich! Majn Harz is ful mit Frajd!
Nor doch stendik fuhl ich - As mir wel'n sajn zuschajt.
Ich halt sich in ajn Shreken - Majn Harz is ful mit Pajn -
Wenn ich wel sich ojfweken Un du west mer nit sajn! -
Над гладью Онеги плыла печальная мелодия и хватала за сердце.
Draj klejne Werter - gedejnk' sej git -
Ich bet ba dir - fargess mich nit!..
Лейтенант помрачнел и ушел на другой конец баржи. Больше он к нам не подходил.
Баржа причалила к бухте, где с двух сторон тянулись склады бревен и досок. Началась разгрузка. Мы вышли на песчаный плоский берег. Прямо перед нами были рельсы узкоколейки. Сразу за рельсами начинался мокрый лесок, болотная топь. Ландшафт был невеселый: болото, лес и штабеля бревен. Медленно, лязгая буферами, подошли открытые товарные платформы. Мы расположились на них со своими узлами. Женщин было с нами немного и их посадили отдельно. "Лагпункт", где это происходило, назывался Остричь (на северном побережьи Онежского озера). Мы тронулись.
Поезд шел медленно через лес. Мимо нас, освещенные августовским солнцем, проплывали березы, сосны, ели - сменялись перелески, поляны, болота и мокрые равнины. В унылости этого пейзажа было что-то похожее на белорусскую природу. Только все это было безлюднее - и на всем лежала тень какой-то пустынной и мрачной угрюмости. Глухая, заброшенная сторона. На поворотах наш маленький паровозик оглушительно свистел, и на деревянных щитах у полотна мы читали непонятную для нас надпись: "Закрой поддувало". Свежий и чистый воздух входил в наши легкие, и после недавнего пребывания в трюме дорога через лесные дебри была для нас отдохновением... Показались в лесу блокгаузы - постройки, сколоченные из больших бревен... Мы чувствовали, что это не обыкновенный лес и не обыкновенный край. Хотя мы уже много отъехали - не было ни станций, ни названий, ни следов мирного жилья. На одной остановке мы увидели старого узбека с белой бородой и монгольским высохшим лицом. Откуда взялся узбек в карело-финском лесу? - Дедушка! - начали ему кричать с нашей платформы: - как этот город называется? - Узбек повернул лицо, смотрел потухшими глазами. - Какой тебе город? - сказал он в горестном изумлении: - Ты разве город приехал? Ты лагерь приехал!