В этот период я считала себя внутренним бродягой. Я находилась не в каком-то конкретном месте, над которым у меня был бы внешний контроль – например, перекрасить кухню или снести стену, – но в беспокойном состоянии, которое не менялось в зависимости от того, что я делала, куда ездила. Я не жила в Квинсе, Нью-Йорк, с постоянно меняющимися полубезработными соседями. Кэролайн не жила в Коннектикуте со своей семьей и домашними животными. Рене не лечила пациентов в Чьяпас, пока квартирант поливал ее цветы и получал почту в Нью-Йорке. Все мы болтались в каком-то безвоздушном пространстве без нашего брата. Каждая смотрела на тот же самый горизонт, который не казался ни ближе, ни дальше, но лишь очерчивал бесконечное пространство нашего одиночества. Вокруг нас толпились друзья и домашние, но каждая из нас находилась в пространстве своего одиночества. Казалось, что забота, которую мы проявляли друг к другу в детстве, вдруг оказалась ненужной, порочной, испещренной дырами. Теперь мы избегали любого общения, которое напомнило бы нам о том, чем мы когда-то себя считали.
Я продолжала поиски Луны. По-своему мы все это делали. Даже Рене. Мы искали Луну, как ищут себя, тех людей, которыми мы вынуждены были стать.
Одним субботним утром я села на поезд в Лонг-Айленд-Сити, сделала пересадку на «Корт-Сквер», на метро доехала до Бед-Стай в Бруклине и вышла на Бедфорд-авеню в тихую суету раннего утра. Последний серьезный шторм был две недели назад, перед некоторыми дверьми и возле брошенных машин еще лежали обледеневшие кучи серого снега. Было холодно, сухой, колючий мороз обжигал губы и заставлял слезиться глаза. Шел 2008 год, два года после трагедии с Джо, и год с тех пор, как я в последний раз разговаривала с кем-то из сестер. Шла война в Ираке, кандидаты в президенты боролись на первичных выборах по штатам, но я больше не следила за новостями. Все мировые события, включая изменения климата, происходили где-то еще.
Я часто бродила по городу. По выходным или днем, уйдя пораньше с работы, часами, в любую погоду. В первое время я использовала эти прогулки в качестве хаотичного поиска Луны Эрнандес. После ссоры с Кэролайн я бросила методичный, конкретный поиск. Я использовала то, что было под рукой, что ничего не стоило и что я могла делать сама. «Ведь Луна могла приехать в Нью-Йорк, – думала я. – Многие приезжают. Почему бы и не она?»
А еще эти прогулки были частью моего нового проекта. После Джо я больше ничего не писала – ни блога, ни стихов, ни строчки, но после ссоры с Кэролайн начала снова. Она была права: я не делала ничего полезного, ни о чем всерьез не заботилась, ни партнера, ни профессии. Друзья появлялись и исчезали; мужчины тоже, с регулярностью поездов, тяжелых и шумных, оставляющих после своего ухода блаженную тишину. И вот, медленно, неуверенно, но я начала писать снова, не как поэт, не как женщина, но как своего рода хранитель. Свидетель. Единственное, о чем я могла думать, о моем брате, но наносить на бумагу слова о нем было невозможно. Слишком близко, слишком больно. И я писала о том, что вокруг. Я начала детально описывать тот последний мир, который существовал, когда Джо был еще жив. Последнюю еду, которую съела, последнюю пару туфель, последние сережки. Скоро это стало привычкой, почти обсессией – записать все эти последние события. Их оказалось так много. Как только ты начинаешь идентифицировать каждое действие и событие, каждое дерево в конкретном моменте времени, они становятся бесконечными и простираются дальше и дальше. Так произошло и с «Последними».