, но эта обязанность возлагалась и на стрельцов городовых
[625], которые также не сидели дома сложа руки, пока государевы рати бились с его государевыми ворогами. Так, к примеру, в «молодинском» разряде 1572 г. упоминаются не только московские стрельцы, но и стрельцы из Чернигова, Стародуба, Новгород-Северского, Почепа и Венева, Смоленска, Рязани и Епифани
[626], а в разряде государева Ливонского похода 1577 г., помимо государевых и московских стрельцов, участвовали стрелецкие «вексилляции» из Себежа, Красного, Опочки, Козельска, Белева, Перемышля, Лихвина, Невеля, Великих Лук, Заволочья, Юрьева/Дерпта, Вильяна/Феллина, Алыста/Мариенбурга, Пернова, Новгородка Ливонского/Нойхаузена, Ругодива/Нарвы, Ивангорода, Яма, Копорья, Орешка, Корелы, Полоцка, Сокола, Усвята, Озерищ, Нещерды, Перколи/Пюркельна и Солочи/Салиса
[627].
Одним словом, начиная с 1552 г. ни одна кампания, ни один мало-мальски серьезный военный поход не обходился без участия стрельцов, сперва московских, а затем и городовых. При этом удельный вес стрельцов в составе русского войска (как общий, так и в отдельных кампаниях и походах) был относительно невелик (хотя и имел заметную тенденцию к постоянному росту). Так, в казанской эпопее 1552 г. в русском войске, насчитывавшем около 40–50 тыс. «сабель и пищалей», стрельцы насчитывали не более 3 тыс. бойцов, а скорее всего, и того меньше (из-за понесенных весной-летом 1552 г. потерь), т. е. 5–6 %. В Полоцкой экспедиции 1562/63 г. удельный вес стрельцов в государевой рати составил около 9 %, в Молодинской кампании — снова примерно 6 %, и только в государевом Ливонском походе 1577 г. стрельцы составляли практически четверть войска. Но данный поход в этом отношении оказался особенным, из ряда вон выходящим — если брать обычные, не государевы, походы конца 50–90-х гг. XVI в., то 2–3 приказа «выборных» московских стрельцов, о которых писал Котошихин, дополненных сборными «вексилляциями» городовых стрельцов, в сумме давали на «стандартную» пятиполковую рать примерно те же 10 % или несколько меньше бойцов, что в годы войны за Ливонское наследство. И когда в 1604 г. Борис Годунов снаряжал войско для борьбы с самозванцем, то доля стрельцов в нем составляла более привычные 10–11 % от общей численности всего войска, нежели почти четверть в 1577 г.
Конечно, за счет привлечения к полковой службе казаков, конных и пеших, в массе своей также вооруженных огнестрельным оружием (если в 50-х гг. и в начале 60-х гг. среди них еще и встречались лучники, и в немалом количестве, как во время осады Казани, то позднее процесс перехода казаков с «лучного боя» на «вогненный» был завершен), доля пехоты, оснащенной огнестрельным оружием, в русских полевых ратях 2-й половины XVI — начала XVII в. будет выше. Однако оттеснить на второй план конную поместную милицию стрелецкое войско и казаки, даже взятые вместе, не смогли. Однако такая задача, судя по всему, и не ставилась. Московские воеводы, воспитанные в традициях «малой войны», отнюдь не стремились к «правильным» полевым сражениям, к «прямому делу». Пехота, вооруженная огнестрельным оружием и укрытая за вагенбургом или гуляй-городом, в их тактических схемах выполняла преимущественно роль огневого щита и поддержки (вместе с нарядом) для конницы. И, само собой, без нее нельзя было обойтись при ведении осад — а ведению осадной войны в Москве придавали особое значение.