К моменту появления родителей жертвы уже был подготовлен, но не подписан приказ об увольнении учителя. В кабинет были приглашены жертва жертвы со слабыми следами ожогов на лице и его родители, руководители профсоюзной и партийной организации школы. (Без этих организаций в те годы не принималось ни одно кадровое решение.) Бесстрастным голосом, кратко описав суть произошедшего, я первым делом потребовал от «шутника» извинений перед товарищем и его родителями за нанесенный вред, как моральный, так и физический. Пригрозил, что, если извинения не будут приняты, дело будет немедленно передано в комиссию по делам несовершеннолетних, со всеми вытекающими последствиями.
Это заявление сбило первую волну возмущения с родителей второй жертвы, несколько остудило их праведный гнев. Ведь они вполне могут оказаться, будь на то воля директора, не только заявителями, но и ответчиками за плохое воспитание сына. Родители обожженного ребенка, разумеется, приняли извинения, которые сквозь опухшие губы промямлил семиклассник. Поблагодарив их за проявленное великодушие и благородство (зачем же портить биографию только вступающего в жизнь мальчика постановкой на учет в милицию), я отпустил с миром детей и первую пару родителей.
Вторая пара вздохнула с облегчением, а я заработал второе очко в этой сложной, почти шахматной комбинации, наглядно продемонстрировав им великую силу прощения. Но кульминация партии была еще впереди. Окинув оставшихся в кабине людей грозным взором, с каменным лицом я произнес: «А теперь – главное!» Дальнейшая тональность разговора была выдержана в стилистике известной сцены из романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок», где тщедушный Поняковский, наступая на Шуру Балаганова, визгливо кричит: «Держите меня, сейчас будет море крови». Дав волю праведному гневу, я начал с ядовитого шепота, а затем продолжил монолог в самовозбуждающейся манере, переходя на повышенные тона. Лишь изредка родителям потерпевшего удавалось вставлять свои робкие реплики в эти рассыпающиеся гроздья гнева.
Директор (глядя на провинившегося учителя с откровенным презрением): Если вы думаете, что глупая выходка ребенка служит для вас хоть каким-то оправданием, то глубоко заблуждаетесь. Вы преступник, и приказ о вашем немедленном увольнении уже подготовлен. (При этих словах я высоко поднял неподписанный документ, дабы его могли обозревать все присутствующие.) Но я не имею права его подписывать без одобрения партийной и профсоюзной организации. (Взгляд переводится на общественников.) А вы тоже хороши. Где ваша работа с молодым специалистом? Человек без году неделя в школе, только начинает свою педагогическую карьеру, а теперь он будет уволен по статье, предполагающей лишение права впредь заниматься педагогической работой. (Общественники опускают свои повинные головы, демонстрируя всем своим видом предельное сожаление: виноваты, мол, недосмотрели, упустили парня. Взгляд вновь переносится на учителя.) А ведь я помню тебя еще учеником. Ты думаешь, нам не хотелось порой как следует приложить тебя? Но тебя никто пальцем не тронул в этой школе. Все понимали, что ребенок, которого воспитывает без отца одинокая больная женщина, достоин сочувствия и снисхождения, что бы при этом он ни вытворял. (Напоминание о трудном детстве учителя производит должное впечатление на мать пострадавшего. В ее глазах читается сочувствие счастливой замужней женщины к матери-одиночке.) Вы, разумеется, будете уволены, но на месте родителей я бы не удовлетворился этим, а подал заявление в прокуратуру и отдал вас под суд.