Временами, попадая на редкие читательские конференции, с задних рядов до отказа переполненного зала я молчаливо наблюдал за этим подтянутым, внутренне сосредоточенным и вместе с тем остроумным, искрометным человеком – писателем Юрием Давыдовым. Никакого величия, ощущения собственной значимости, напротив – простота, естественность и открытость. Но, осознавая дистанцию между ним и собой, я долгие годы не решался заговорить с классиком. После крушения империи он на некоторое время замолчал, как сам проговорился на одной из встреч с читателями, почувствовав растерянность, взял писательскую паузу, необходимую историку и художнику для осмысления произошедшего. И только близкие друзья знали, что он принялся за новый ро́ман (с ударением на первом слоге, как сам автор иронично называл свои творения).
Среди его друзей и учеников, спустя годы, оказался мой близкий товарищ, писатель и публицист Александр Нежный. Всего лишь шапочное знакомство на его дне рождения тем не менее позволило мне высказать Юрию Владимировичу все, что накипело в душе за долгие десятилетия: естественно, это была искренняя благодарность учителю от анонимного и уже седого ученика. На том и расстались. А спустя еще некоторое время А. Нежный сообщил, что Давыдов приглашает нас обоих к себе в Переделкино. И осторожно добавил: «Он серьезно болен». «А можно я позову еще одного человека, который давно просил Юрия Владимировича о возможности записать его на видеокамеру? Тем более их дома находятся рядом?» – «Приглашай, насколько я знаю Давыдова, он не будет возражать». Так на той памятной осенней встрече нас оказалось трое.
Здесь самое время постучаться в дверь соседнего дома. Это не просто дом, а Дом-музей К. И. Чуковского. Его директором, а точнее, ангелом-хранителем, долгие годы был Лев Алексеевич Шилов. Еще в студенческие годы случай привел меня на его лекцию. Шилова знала и любила вся литературная Москва. Попасть на его выступления, которые с полным правом можно было назвать моноспектаклями, считалось редкой удачей. То, что произошло в тот вечер, запомнилось на всю жизнь.
В глубине сцены сидел невысокий человек с очень выразительным лицом, освещенным настольной лампой. Перед ним нехитрый набор ТСО: простенький диапроектор «Свет» и внушительных размеров магнитофон «Днепр». А дальше началась магия слова. В неторопливом рассказе оживали биографии писателей, разгоралась давно отшумевшая литературная полемика, но главное – звучали живые голоса ушедших поэтов, вспыхивали на экране слайды, создавая удивительно волнующий зрительный ряд. Зал то взрывался смехом, то замирал, пораженный. И так все три часа. Подумалось: вот блистательный образец преподавания литературы. Причем литературы настоящей, в те годы – потаенной. Мандельштам и Ахматова, Цветаева и Булгаков – вот перечень авторов, которым были посвящены эти лекции-спектакли. Ими Лев Алексеевич заполнял огромную культурную брешь, что образовалась в годы безвременья. Скудные подцензурные публикации опальных авторов с осторожными выверенными предисловиями – вот все, что мы имели тогда. Ну, как, например, было понять строку О. Э. Мандельштама: «Прыжок – и я в уме»? Для этого, как минимум, необходимо было знать о Воронежской ссылке, подступившем безумии и попытке самоубийства, после которой рассудок вернулся. Эти и многие другие подробности узнавали мы из лекций Шилова. Позже, познакомившись с ним, я понял – в этом человеке счастливо сочетаются черты страстного исследователя, темперамент проповедника и природный артистизм, украшением которого, безусловно, являлось огромное чувство юмора. Надо было видеть, как он инсценировал в своей лекции знаменитый разговор М. А. Булгакова со Сталиным.