Мы в Германии. На душе у меня пусто, холодно. Почему бы это? Видно, усталость берет свое… К черту ипохондрию. Мы же в логове врага. Прищучили его!.. Я раздал всем бумаги.
— Напишите домой, расскажите, что мы уже в Германии, что наступили на глотку фашизму. Вот-вот задохнется!..
Сегодня двадцатое декабря. Через восемь дней мне исполнится двадцать один. Записи мои победны.
«ВОСПЛАЧЬТЕ ГОРЕ МОЕ…»
Настроение у меня паршивое. Что-то гнетет, давит на душу, жмет сердце. С чего бы это? Три с половиной года я ждал часа, когда враг будет выдворен с нашей земли. Мы уже в Германии. Почему же мне так муторно?
Что это там Сахнов закаменел у какой-то разбитой телеги? Я подошел. В снегу, приткнувшись к повозке, коленопреклоненный, заживо сгоревший человек! Почти скелет!.. Странно, но не сгорели, не до конца сгорели сапоги. Они маленькие… Явно женские… Боже мой! Кто это?!
Ноги мои сами собой подкосились, и я упал рядом с обуглившимся трупом.
Сахнов вытащил из-под снега Шурину гимнастерку, на ней блеснули медаль «За отвагу» и комсомольский значок. Я закричал не своим голосом:
— Будьте вы прокляты во веки веков!
Сахнов плакал навзрыд:
— Говорил ведь, говорил, что фашисты-колбасники нелюди! Заживо сжечь девушку?!
Я мертв, небо обрушилось на меня. Подо мной не снег, а пламя. И я горю на костре!..
— Шура!..
Крик мой остался без ответа, отдавшись в холодных глубинах небес.
* * *
Как зажатый кулак немилосердному небу, дыбится труба полуобрушенной печи, под которой мы с Сахновым вырыли могилу. Целая вечность прошла сквозь мою душу. И я постарел на целую вечность.
Мы завернули останки Шуры в белый маскхалат.
— Прости! Прости…
На кирпичной стене Сахнов начертал: «Помните, люди, фашисты заживо сожгли сестру милосердия, Шуру. Помните!..» Что я наделал! Своими руками Шуру похоронил! Сколько же можно хоронить?! Сколько можно терпеть?
Нет, я не жив, люди! Нет меня! Нет… Что мне осталось в этом мире?!..
Ничего! Ничего не осталось!..
* * *
На самой немецкой границе прямо в снегу лежат рядком и спят восемь моих солдат. Я велел Сахнову разбудить их, не то замерзнут. Сахнов вздохнул:
— Это убитые…
И эти?.. Они в цепи шли в атаку, и пулеметная очередь из дровяного сарая неподалеку скосила их.
Мы снесли минами крышу сарая. Пятеро гитлеровцев лежат у пулемета. Это ими убиты наши. Я стою над ними.
Мне уже не холодно. А замерзну — подожгу дровяной сарай, чтоб согреться. И Сахнову я больше не стану препятствовать.
Не могу я простить врагу Шуру, светлую душу Ивана Филиппова, храброго Серожа Зареляна. Как простить?..
Я иду и топчу снег на немецкой земле. Во мне начинает звучать песнь моих дедов: «Проснись, Зейтун…» Вдруг вижу сполох огня. Это Сахнов поджег дровяной сарай. Вот он нагнал меня: