— Что скажете?..
Я молчу. Мои губы пламенем жжет память о Шуре. Эти строки я пишу на полях «Песен и ран».
«Восплачьте горе мое…»
Сегодня двадцать четвертое декабря. Через четыре дня мне исполнится двадцать один. Записи мои, восплачьте горе!
КРОВАВЫЙ ОГОНЬ
В санях стоит командир полка.
— Ну, братцы, как вы?
Я подошел к нему с докладом. Он удержал меня:
— Не надо. Перед нами немецкий город Инстенбург, потом Прейсиш-Эйлау… Вот так-то!..
Но я хотел сказать ему совсем не то. Я хотел сказать: «Наша Шура!..»
* * *
Немцы отходят к Мазурским озерам, укрепляются там. Мне приказали занять населенный пункт чуть правее нашего основного направления.
Короткий зимний день угас. Моя рота открыла минометный огонь по населенному пункту. Нам ответили пулеметы противника. Мы пустили в ход автоматы и три ручных пулемета. Сахнов одну за другой кидает гранаты…
Вскоре враг был вышиблен из деревни.
Дома и здесь отстоят друг от друга довольно далеко. Они тоже добротные. Трехскатные крыши. Массивные ворота.
Я, Сахнов и связисты вошли в первый дом. Ни живой души. С пистолетом в руках иду впереди, Сахнов светит мне фонариком.
В доме пусто. Изразцовая печь еще теплая, молоко в чашке, на столе, тоже. Спускающаяся с потолка керосиновая лампа светит желтоватым пламенем. Лицо Сахнова желтое, и голос тоже словно бы желтый:
— Что скажете?..
Я понимаю: это он спрашивает, не поджечь ли дом.
Дом Сахнов не поджег.
* * *
Мои люди откуда-то извлекли груду мясных консервов. В этом доме тоже была богоматерь и тоже висел на стене портрет фюрера.
— А, вот ты где! — Сахнов сорвал его со стены, бросил под ноги. — Мать твою!..
* * *
Я назначил часовых на ночь. Все остальные собрались в том самом доме, куда мы вошли с Сахновым и связистами. Сюда ребята снесли снедь из нескольких домов, и мы закатили ужин. Нашлись и свечи. Я велел зажечь их побольше. После Шуры очень страшусь темноты.
Стол ломился. Чего тут только нет!.. Шампанское — французское, водка — голландская. Лусеген и Мушег приготовили шашлык из телятины. Я поднял бокал:
— Помянем погибших!
Солдат-литовец Элкснитес сыграл на рояле марш из Третьей симфонии Бетховена. При этом он все что-то говорил, хотел показать мне свое знание немецкого, но кто его поймет; немцев тут — только редкие убитые гитлеровцы на улицах.
Я опять наполнил бокал:
— Памяти Шуры!..
Элкснитес сыграл еще.
Сегодня двадцать восьмое декабря. Мне двадцать один год, люди. В записях моих смерть.
МЫ БОЛЬШЕ НЕ МЕРЗНЕМ
Морозы усилились. Но мы больше не мерзнем.
Ночь. Сон валит с ног. Сахнов завел меня в какой-то кирпичный домишко — хоть чуть поспать. Сам он пошел раздобыть спирту или масла для коптилки. Я приткнулся в первом же темном углу и тут же уснул.