817. Будет ли какого-нибудь звена во всей цепи искусства и науки недоставать, если в нем отсутствовала бы женщина, произведение женщины? Признаем исключение – оно доказывает правило: женщина достигает совершенства во всем, что не есть произведение – в письме, в мемуарах, в тончайшем рукоделье, какое только возможно придумать, короче, во всем, что не есть профессия, – достигает именно потому, что она реализует в этих вещах самое себя, подчиняясь единственному художественному импульсу, который у нее есть: она хочет нравиться… Но что ей прикажете делать со страстной индифферентностью подлинного художника, который одному звуку, одному дуновению, одному какому-нибудь антраша придает гораздо больше значения, чем самому себе? Который всей пятерней лезет в свое самое заветное и сокровенное? Который ни за одной вещью не признает ценности, если таковая не умеет стать формой (чтобы раскрыться, чтобы сделаться публично доступной). Искусство, каким его исповедует художник, – да как же вы-то не поймете, что это такое: – это покушение на все и всяческие pudeurs[205]… И только в нашем столетии женщина осмелилась сделать этакий крен в сторону литературы: (vers la canaille plumiere ecrivassiere[206], говоря словами старика Мирабо) она писательствует, она художествует, она утрачивает инстинкт. К чему бы это, да позволено будет спросить.
818. Художником становятся вот какой ценой: все, что все прочие «не-художники» именуют формой, воспринимаешь как «содержание», как само дело. Тем самым, конечно, оказываешься в перевернутом мире: ибо отныне всякое содержание становится для тебя чем-то формальным, – включая и саму жизнь.
819. Внимание и пристрастие к нюансу (что, собственно, и характеризует современность), к тому, что не есть главное, противоречит стремлению, которое энергию и силу свою обретает в типическом – подобно греческому вкусу времен расцвета. В нем есть преизбыток жизненной полноты, в нем господствует мера, а в основе всего – тот покой сильной души, которая движима неторопливо и которой так претит все слишком суетное. Здесь почитается и вычленяется общий случай, закон: исключение же, напротив, отодвигается в сторону, нюансы стираются. Прочное, могучее, солидное, – жизнь, которая покоится во всю ширь и мощь, неся в себе свою силу, жизнь, которая «нравится», приходится «по нраву», то есть в ладу с тем, что сам человек о себе считает.
820. В главном я признаю за художниками больше правоты, чем за всеми предыдущими философами: художники никогда не теряли из виду ту великую колею, по которой движется жизнь, они любили данности «мира сего», – они любили свои чувства. Стремиться к обесчувствлению – мне это кажется недоразумением, или болезнью, или курсом лечения – если это не просто дурное тщеславие и самообман. Желаю самому себе и всем, кто живет без страхов пуританской совести, – кто позволяет себе так жить, – все большего одухотворения и разнообразия их чувств; мы ведь хотим быть благодарны нашим чувствам за их свободу, полноту и силу, хотим нести им навстречу самые лучшие проявления нашего духа и ума. Какое нам дело до хулы священников и метафизиков, предающих анафеме чувства! Нам эта хула больше не требуется. Это признак счастливого склада натуры, когда человек, подобно Гёте, со все большей радостью и сердечностью привязывается к «вещам мира сего» – а именно, подобным образом он подтверждает великое понимание человеческого предназначения: человек становится преобразователем сущего, лишь научившись преобразовывать самого себя.