Потом, за женщинами с повышенным давлением, о которых не все знали, что у них повышенное давление, повернули остальные — повернули просто потому, что автобусы уже подъехали вплотную и бессмысленно было отказываться от них.
Автобусы заглатывали людей с фантастической быстротой. Распорядитель метался, как ошпаренный, от машины к машине, но разве могли люди, увлеченные делом, услышать его осипший голос. А распорядитель, багровея от усилий, упорно требовал приличий и уважения к закону:
— Евреи, как вам не стыдно! Евреи, я оторву шаме-са Илию от гроба, и он вам скажет, как это называется. Вы знаете, как это называется!
Но все были заняты, и ни у кого не было времени послушать, как это называется, и тогда распорядитель закричал сиплым своим голосом:
— Евреи, вспомните, мы же хороним раввина, а не сапожника!
Автобусы, до отказа забитые людьми, тяжело поднимались в гору, минуя гроб с телом раввина Иосифа Диаманта. Шамес Илия прикрыл веками свои белые, как известковая пена, глаза. Люди в автобусах, все до одного, смотрели влево, потому что справа от них, над дорогой, параллельно дороге, вперед ногами, покачивался в своем деревянном некрашеном ящике ребе Иосиф.
— Позор, — шептал про себя распорядитель, — он не заслужил этого.
А Илия Райак, прослушивая натужное гудение моторов, говорил себе в тысячный раз, что люди — это животные, которым что богу свечка, что черту кочерга — нет никакой разницы. И, как в чадном дыму, проплывали перед закрытыми глазами шамеса тридцать шестой год, когда его, агента, взяли в первый раз, сорок восьмой год, когда его, космополита, взяли во второй раз, и декабрь пятьдесят второго года, когда его, опять агента, взяли в третий раз. Теперь Илия Райак работал переплетчиком на фабрике "Картонажник” и уже никого не боялся и ничему не удивлялся. И день он проводил в ожидании вечера, когда вздрогнет испуганный язычок свечи и на коричневом, как сношенные человеческие зубы, пергаменте проступят витиеватые буквы, которым тридцать пять веков, и душные мудрые слова иврита, которым еще больше.
На развилке, в одном квартале от ворот кладбища, головной автобус остановился. Высадив пассажиров, он отъехал в сторону. Потом на его месте встали второй, третий, четвертый, одним словом, все двадцать автобусов, и высадили своих пассажиров. Люди уходили с дороги на пустырь, чтобы не оказаться впереди покойника. Здесь, на пустыре, разбившись кучками, они ожидали ребе, и, когда он, покачиваясь на чужих плечах, поровнялся с ними, они двинулись в обход, сзади, и опять, как на Костецкой, за ребе тянулась толпа длиной в полкилометра.