— Остальное на завтра.
Хлеба осталось четверть кирпичика, папа медленно разрезал его на три части, а мама говорила, что хлеб тоже надо сохранить на завтра, потому что сегодня мы уже съели почти полкирпичика.
— Возьми, — сказал папа, передавая мне горбушку. — Только не гони, как на пожар.
Суп был очень вкусный, и хлеб был вкусный: когда кушаешь его так, без супа, он прилипает к зубам и небу, а когда с супом, не прилипает. Но когда так, тоже вкусно; вроде все уже съел, а во рту еще хлеб есть. Раньше я доставал его пальцами, но мама не разрешает лезть пальцами в рот — она говорит, что от этого у детей глисты заводятся, — а теперь только языком.
— Я голодный.
Склонившись над своими тарелками, папа и мама продолжали есть и даже не посмотрели в мою сторону.
— Мама, я голодный, я хочу кушать.
Мама отрезала половину своего хлеба, положила его на середину стола, чтобы я мог достать, и сказала:
— Ты свое уже съел.
Хлеб прилипал к зубам и небу, я отрывал его языком и долго жевал. Мама не доела своего супа — она сказала, что больше не хочет, и подвинула тарелку ко мне, а папа, когда я взял тарелку, вдруг ударил кулаком по столу, забрал у меня тарелку и велел надеть пальто, только не разводить цуцели-муцели, а раз-два и готово.
Того, с черной биржи, мы нашли на проспекте Шмидта: он стоял возле садика и разговаривал с другим, тоже с биржи. Папа подошел к ним, немного покрутился молча, чтобы не мешать, а потом ему надоело даром крутиться.
— Эй! — сказал папа.
Тот продолжал себе разговаривать, как будто папа и не звал его.
— Эй, ты! — повторил папа и дернул его за рукав.
— В чем дело? — удивился тот. — Что за манера дергать незнакомых людей?
— Пардон, — сказал папа, — я не учился в пансионе благородных девиц.
— Понятно, — заулыбался другой, — а в хедере ему, конечно, не объясняли, как ведут себя порядочные люди. За версту пахнет аристократом с Красной Слободки.
Когда папа схватил его за горло, тот захрипел, и я думал, он сейчас умрет.
— Папа, — закричал я, — не надо: он умрет.
А папа, задыхаясь, повторял:
— Надо! Надо! Надо!
Другой, который был рядом, схватил папу за руки и уговаривал:
— Товарищ, товарищ, друг, ну, успокойся!
Наконец, папа отпустил того. Сплюнув на снег, — слюна была красная, — тот поднял свою ушанку с гречкой, напялил на голову, перемотал шарф и пошел, бормоча:
— Псих! Малахольный! Ну, ничего… ничего…
Папа вытер рукавом губы, расстегнул пальто и вынул часы из карманчика под поясом брюк.
— Давай, — сказал папа.
Человек с биржи удивился:
— Что давай? Ты мне ничего не должен — я тебе ничего не должен.