— Папа, — закричал я, — идем домой, идем скажем маме…
— Дурачок, — сказал папа, — ты испугался.
Приехали еще пожарники: эти сразу — с ломом, топорами и баграми — бросились в огонь. Мне было непонятно, как люди могут выходить из огня, и всякий раз, когда пожарник бросался туда, я боялся, что оттуда он уже не выйдет.
— Ай, — крикнули с мостовой, — ай, славно горит!
Мы вернулись домой поздно, после одиннадцати, когда пожар потушили. Мама, пока мы были там, на пожаре, не могла найти себе места, а у папы было хорошеє настроение — такого настроения у него давно не было.
— Ты доволен, — тихо сказала мама.
— Нет, я буду плакать.
Мама качала головой, а папа говорил, как же ему не плакать, когда горит такое добро — боны и доллары!
Мама начала стелить, но папа забрал у нее простыни и пробормотал, что ничего страшного не случится, если она посидит в стороне, а он сам все сделает.
Натягивая чистые наволочки, папа тоже копался, даже больше чем мама, но ему просто повезло: за стеной у Семки Кроника, радио уже сыграло "Интернационал”, а свет горел, как будто было еще только начало вечера, а не двенадцать часов ночи.
— Са-абираем! Са-абираем! Тряпки и тапки, галоши не для ноши, железо да кости — все к нам в гости. Как только соберем — сразу деньги выдаем. Са-абираем! Са-абираем!
Старик выкрикивал нараспев эти слова, и во дворе серого шестиэтажного дома жалкие стихи звучали как молитва, обращенная вверх, туда, откуда светит солнце. Но в глубине двора солнца не было — в окна первых двух этажей оно заглядывало только в июне, а теперь уже был конец августа.
— Са-абираем! Са-абираем! — опять запел старик, но голос его становился все глуше и тише. Потом он умолк и, задрав голову кверху, медленно переводил взгляд с этажа на этаж. Окна были раскрыты, но только в одном из них, у погнувшейся пожарной лестницы, старик заметил женщину. — Дамочка, дамочка! Что у вас: сломанная кровать, тряпки, рваные галоши? У такой милой дамочки мы примем все.
Но у милой дамочки не было ни того, ни другого, ни третьего. У нее разбилось стекло. Может быть, гражданин вставляет стекла?
— Нет, мадам, стекла мы не вставляем. Мы не стекольщики.
Окна по-прежнему оставались раскрытыми, но никто не выглядывал.
Старик уже не кричал и не озирался кругом, а терпеливо ждал. И вдруг он обратился к нам:
— Дети, как вам это нравится? Мне же надо план выполнять, а как я могу это сделать, если люди такие несознательные?
У старика были большие, добрые, лукаво прищуренные глаза и морщинистый загорелый лоб, с бурой полосой вверху — от тесного картуза. Пальцы его беспрестанно двигались.