— Дядя, дддя!
Шурум-Бурум открыл один глаз, потому что незачем открывать оба, когда достаточно и одного.
— Дядя, подождите!
— Подожди, Коля! Что ты хочешь, мальчик?
— Дядя, у меня забрали шарики.
Шурум-Бурум открыл второй глаз.
— У тебя есть папа?
— Есть.
— Когда папа придет с работы, скажешь ему: папа, у меня забрали шарики.
Горик заулыбался.
— Дядя, вы же вчера у нас были. Я тряпки собирал. И чайник принес. Помните?
— Дурачок, — сказал старик ласково. — Дурачок. Иди домой, папа уже пришел с работы. Поехали, Коля.
Горик затрусил рядом с телегой. Старик не обращал на него внимания. Но мальчик не терял надежды: разве может такая неожиданная встреча закончиться ничем?
— Дядя!
Но старик не замечал Горика, и Горик понял, что бывают неожиданные встречи, которые кончаются ничем.
— Врун! — крикнул он и, вдохнув поглубже, отчаянно завопил: — Врун! Врун! Врун!
Опершись о стенку фургона, старик дремал. На солнце его всегда одолевала дрема — тихая, в тусклых, как глаз малосольной скумбрии, разводах. Изредка он сочно причмокивал губами и крякал. Коля, за компанию, тоже крякал и, стегая лошадей, объяснял им, что батя уже раздавил стаканчик шабского, а сейчас давит гуску с горчицей.
УПОЛНОМОЧЕННАЯ ОСОАВИАХИМА
В каждую дверь, даже в дверь доктора Энгеля, она стучала уверенно, костяшками кулака, и звук получался дробный, крутой, требовательный. Когда открывали дверь, она возмущалась нагло, весело, чтобы слышала вся квартира:
— Почему вы сидите дома? Хватит сидеть дома — идите все в форпост: человек из Осоавиахима пришел. Иприт, фосген, пурген. Идите!
Никто никогда не говорил, что это ему неинтересно или не нужно, и единственный вопрос, если вообще были вопросы, касался исключительно квалификации инструктора:
— Мадам Малая, а этот будет интересно или, как в прошлый раз, навсегда заснуть можно?
— О чем вы говорите! — негодовала уполномоченная Осоавиахима по дому Малая. — Того уж давно сняли с работы. Хватит, бросайте свои горшки — идите в форпост.
— Сию минуточку, — отвечали покорно женщины. — Чичас, мадам уполномоченная.
Женщины на ходу развязывали передники, а уполномоченная, продвигаясь по застекленному коридору, кричала, что ей уже шестьдесят лет, но, если надо будет подняться на третий этаж еще сто раз, она поднимется, но тогда — чтоб она была так здорова! — завидовать здесь будет некому.
В этом никто не сомневался: что мадам Малая не бросает слова на ветер, известно было с двадцать четвертого года, когда она вдруг сделалась активисткой. Сначала она входила в домовую тройку по перераспределению жилплощади, потом пошла на повышение — ее назначили председателем дворового комитета МОПРа, который охватывал полпереулка, так что теперь она была уже человеком городского масштаба. А вскоре после этого, когда Павел Петрович Постышев приказал организовать для детей форпосты, ей дали еще одну нагрузку по совместительству — член районной комиссии по устройству форпостов. Что же касается сбора всяких копеечных взносов — МОПР, Красный Крест, Осоавиахим, помощь голодающим детям шахтеров Астурии и разные другие, то эту работу она делала между делом. Собственно говоря, она даже не считала это работой — не по причине недооценки ее политической важности, а просто потому, что в сравнении с другими задачами Советской власти это была капля в море. Не капля даже, а полкапли. Когда прошла коллективизация, она объясняла домохозяйкам, что социализм мы уже почти построили, но если бы все работали, как Сталин, мы бы построили уже почти коммунизм и каждый имел бы все, что ему нужно.