— Такую работу надо поискать, — сказала в этот день тетя Поля. — Она еще махает головой! Да, да, такую работу надо поискать.
А Лиза Граник плакала, каждый день плакала, и каждый день мне рассказывал об этом Семка Граник, ее сын.
Со второго этажа, где мраморная лестница, сквозь треск и свист пробивалась песня:
Много разных стран,
Кроме СССР:
Всюду в барабан
Ударил пионер!
— Доктор Ланда пришел, — сказал Семка.
Да, это пришел доктор Ланда. Во дворе все знали: у доктора Ланды приемник СИ-235 — и каждый вечер он выставлял его на подоконник и включал на самую большую громкость.
— Доктор Ланда богатый, — сказал Семка, — у него пианино. При царском режиме доктор Ланда был буржуем.
Приемник внезапно умолк: может, доктор Ланда подслушал наш разговор? Нет, доктору Ланде до нас нет дела. Просто одесская станция РВ-13 кончила свою передачу, а сейчас будет говорить Москва.
— Внимание, говорит Москва. Радиостанция имени Коминтерна. Передаем материалы судебного процесса…
Материалы — это неинтересно, я люблю музыку, а материалы — это неинтересно.
— Смотри, Семка, почтальон.
Мы подползли к водостоку. Отсюда все было, как на ладони: вот почтальон зашел в парадную — не нашу парадную, вот он поднимается по винтовой лестнице, стучится в двери и звонит. А теперь он спускается вниз, бегом, и сумка, подпрыгивая, хлопает его по спине. Сейчас он свернет налево — в нашу парадную. Если он подымется на третий этаж, тогда… нет, до третьего он не дошел: со второго он спустился вниз, бегом, и сумка, подпрыгивая, хлопала его по спине.
— Смешно, — сказал Семка. — Смешно.
Он прав: смешно думать, что почтальон, дядя Ава-ким Вартанян, у которого весь переулок латает галоши — только галоши и боты! — может принести письмо от Сталина.
Внизу, от парадного к подъезду, пробежала собака. Я бросил камень, но промахнулся.
— Сукины дети, вы хотите убиться? — Сукины дети — это мы, Семка и я. Сукины мы потому, что тетю Полю хватает разрыв сердца, когда она видит детей на крыше. — Они хотят убиться. Сукины дети!
— Слободка, сумасшедшая, пятнадцатый номер, — бормочет Семка, пятясь на четвереньках к дымоходу. Скрывшись за дымоходом, Семка выставляет четыре дули, как четыре пистолетных ствола, и, задрав голову в небо, дико, будто у него шарят под мышками, хохочет.
Мне тоже очень смешно. Но, наверное, не так, как Семке: я уже давно молчу, а он все корчится. Умолк Семка внезапно. И лицо у него сразу изменилось. Я не могу сказать словами, как именно оно изменилось. Но у меня было такое чувство, будто это не Семка смеялся, и будто он вовсе не здесь, а где-то очень, очень далеко — там, за морем; нет, не в том месте, где оно соединяется с небом, а дальше, гораздо дальше…