— Сколько лет? — спросил лейтенант.
Ксения Андреевна побледнела.
— Пятнадцать, — сказал Женька.
— Будет пятнадцать, в декабре, — поправила Ксения Андреевна.
— Документы, — скомандовал лейтенант.
— Женя, где метрика? — засуетилась Ксения Андреевна.
— У тебя.
— У меня? Ах да, у меня. Вот она. Пожалуйста, вот метрика.
— Так, — сказал лейтенант. — А с фотографией?
— Что с фотографией?
— Документ с фотографией.
— Да ты что! — вдруг закричала Ксения Андреевна. — Какая тебе фотография? Ведь он ребенок, ему четырнадцать лет, отец его на фронте, с первого дня. Отец его летчик…
Лейтенант зло, не скрывая своей злобы, а, напротив, подчеркивая ее, смотрел на Женьку. Женька бледнел, но бледнел постепенно, а не мигом, как Ксения Андреевна.
— Так, — сказал лейтенант. — Так. В комендатуру. К коменданту. Нет, только он.
Комендант — тоже три, как у Женькиного отца, шпалы — едва поднял голову.
— Вот, товарищ подполковник, без документов.
Комендант вздохнул.
— Все?
— На подводе приехал. Говорит, из Одессы.
Комендант еще раз вздохнул, мельком глянул на Женьку и очень тихо, очень спокойно сказал:
— А зачем, лейтенант, ему документы? Дезертиры, лейтенант, они всегда без документов. Дезертир, — повторил комендант, — обязательно без документов. Вы сделали большое дело, лейтенант. Большое дело.
Лейтенант покраснел, и глаза у него покраснели.
— Разрешите идти, товарищ подполковник!
Лейтенант не просил разрешения, лейтенант требовал: разрешите идти! И смотрел на коменданта зло и вызывающе, как раньше смотрел на Женьку.
Когда лейтенант вышел, подполковник обнял Женьку, крепко, до боли в ребрах, обнял.
— Так, значит, брат. Из Одессы, значит.
— Из Одессы, — подтвердил Женька.
— И я, брат, из Одессы. Был из Одессы.
Женька хотел сказать, что он тоже был, но подполковник опять повторил это свое — был из Одессы, — и Женька ничего не сказал.
— Был, понимаешь. Сын у меня был, жена. На пароходе «Ленин» эвакуировались.
— А мы на подводе с мамой. Нас бомбили, — сказал Женька. — В Бериславе бомбили, в Мелитополе, в Николаеве. В Николаеве не очень.
— А пароход сгорел. Совсем, понимаешь, сгорел. Немцы сожгли. А жили мы на Госпитальной. Знаешь Госпитальную?
Кто же в Одессе на знает Госпитальную? Женька хорошо знал Госпитальную — сердце Молдаванки. Только не знал он, что на этой улице, Госпитальной, в самом сердце Молдаванки, жил, оказывается, мальчик. А теперь этого мальчика на Молдаванке уже никогда не будет. Нигде не будет. Этот мальчик сгорел, и мама этого мальчика тоже сгорела. А вот он, Женька Кравец, жив, и мама его, Ксения Андреевна, жива. Понимаете, тот мальчик и его мама сгорели, а он, Женька, жив, жив, и даже царапины нет на нем. Бока только отлежал. Гришкой звали того мальчика. Гришкой звали его дома, а во дворе и в школе — Жорой. В Одессе любят это имя — Жора.