А он все рвался и напоследок хорошенько смазал по скуле того, который про сорок шестой год и синьку вопил.
На руке, в том самом месте, где была у него синяя татуировка — НЕТ СЧАСТЬЯ В ЖИЗНИ, — сочилась кровь: наверное, от проволоки на метле.
— Кровь, — сказал Яшка, — дядя, у вас кровь.
А он сказал Яшке, что кровь — это ничего, кровь — ерунда, дело наживное, а вот что трудно, так это быть человеком. Нервы, понимаешь, нужны. А где их возьмешь, эти самые нервы? Ну где?
Яшка не мог сказать, где берутся нервы, и никто не мог. Но какие еще нервы нужны ему, этому человеку, если он один, с одной своей рукой, пошел на тех двоих, у которых по две руки, было непонятно.
А он уже смеялся — это мы в первый раз видели, как он смеется, — и говорил, что в общем-то дело в шляпе, что весна — славная штука, а главное — не хватать колы и двойки в обе жмени.
А потом он сказал: бывайте, братцы, мне пора, я пошел. И когда он уходил быстрым своим шагом, мы услышали сухой деревянный скрип, который шел у него от левой ноги. Яшка побежал за ним и сказал: дядя, а мы на первой смене, вот наше окно.
Возвращался Яшка тоже бегом, но из-за угла на него вдруг выскочил Жорка Гороян: ваше зеленое! И хотя Яшка с ходу дал крен влево, Гороян успел ухватить его за ворот: пацаны, налетай!
Но никто не налетал, только Ленька Брусенский подошел поближе, снял Жоркину руку и сказал: давай, Яшка, мотай за зеленым.
Зазвонил звонок, Яшка замешкался, а потом рванул в школу, но у дверей его накрыли сразу двое, и тогда Яшка без разговоров отдал портфель и рысцой двинул в Кировский садик — за зеленым.
Как возникает дело? Раньше я об этом не думала, просто-напросто не думала, потому что все было ясно: кто-то плохой должен схватить по плеши, — чтобы стать лучше. На хороших же дела не заводят, потому что хорошие и так хороши. Конечно, они могли бы стать еще лучше, но не плохим же судить об этом. Хорошие, они сами себя судят, они если и ошибаются, то прямо так и говорят: смотрите, мы ошиблись, мы и преодолеваем…
А плохие, они ни за что не признаются.
Помню, в третьем еще классе Валерка Стрешинский, двоечник двоечником, каждый день чернила в портфель наливал мне и коленки повидлом мазал, а потом говорил: это она сама, нарочно, чтобы меня от нее пересадили. Как же, говорю, ты врешь, пионерский галстук позоришь! А ты, говорит, тоже сними галстук, когда врешь. И слезы даже пускает: как что, так Стрешинский.
Удивительно мне было это, аж слова сказать не могла: только смотрю на него и думаю — дать бы тебе головой об стенку.