Наказали его тогда здорово: на неделю из школы исключили, а главное, дело завели.
— Стрешинский, запомни, мы на тебя дело завели: чуть что — в детколонию.
А вот теперь, через семь лет, опять на него дело завели. То есть заводить никто не заводил, и детколонией никто не грозился, но в общем дело-то все-таки есть, и даже меня к нему подшили, так что прямо и говорят: дело Стрешинского — Тереховской.
Завтра комсомольское собрание. Надо, говорит Валерка, свою вину признать, покаяться. А в чем? Ну не будь дурой: есть дело — кайся. А то Полина не отвяжется и еще характеристику закатает>:— не только в институт, на бухгалтерские курсы не примут.
— Но все-таки?
— Никаких все-таки.
Но должна же я понять — откуда дело, почему дело, зачем дело?
Началось это в прошлую субботу, на пятом уроке. Литература была.
— Я сумасшедший, — сказал Валерка.
— Не мешай. Полина смотрит.
— Я сумасшедший, — повторил Валерка.
— Сумасшедшие клацают зубами.
— Я клацаю. Послушай.
— Идиот!
— Нет, Люська, я на самом деле сумасшедший — у меня справка: «Дана настоящая Стрешинскому Валерию в том, что он действительно страдает шизофренией и за последствия не отвечает».
— А печать?
— С печатью. В Датском королевстве всегда порядок. Теперь я все могу.
— Хорошая справочка. Где приобрел?
— Связи, моя девочка, огромные связи в докторском мире.
— В медицинском, — уточнила я.
Валерка задумался.
— Можно. Что да, то да.
— Ах, шизик, мой милый шизик.
«Шизик» закрыл глаза и пустил слюны на подбородок.
— Стрешинский…
— Слушаюсь! — Валерка вскочил: руки по швам, подбородок вперед, глаза навыкате.
— Ты заснул?
— Никак нет, Полина Васильевна!
— Я думала, заснул: слюнки текут у тебя. Сладкие, небось. — Хоть бы улыбнулась. А ни-ни, серьезность такая, аж челюсти ломит.
— Ага, сладкие, — браво подтвердил Валерка. — Это от удовольствия. На литературе у меня всегда слюнки. На других — нет, а на литературе — всегда.
Девчонки сработали большие глаза и прикрылись — кто учебником, кто руками, будто лицо массируют.
Полина Васильевна вздохнула. Вздохнула, посмотрела в окно — малыши во двор металлолом натаскивали с улицы — и тихо так, грустно, по-матерински, сказала:
— Садись, Стрешинский. Можешь сесть.
Стрешинский сел, замурлыкал — баю-баю, баюнь-ки… — и веки в пляс пустил, вроде со сном борется.
Я наступила ему на ногу: будет!
А он руку мне на колено да пальцами, пальцами, ну тиски прямо.
— Дурак, — говорю, — синяк останется.
— Синяк? Синяк — это нехорошо. Что да, то да.
— Кто такой Каренин?
Ребятишки вчетвером — бабка за дедку, внучка за бабку, Жучка за внучку — волокли трамвайный рельс во двор. Рельс застрял на водосливной решетке. А они его грох о решетку. Полина покачала головой.