Когда я подрос и стал возвращаться домой поздно из-за множества разных дел, он всегда встречал меня; ни разу в жизни отец не пошел спать, не дождавшись последнего из возвращающихся домой сыновей. Иногда я приходил домой в два или три часа ночи и, чтобы он не очень сердился, предлагал ему: «Пап, давай прочитаем вместе молитву перед сном», – на что он отвечал: «Иди спать, бестолочь, тебе завтра на работу ни свет ни заря; я сам прочитаю за тебя молитву», – и в четвертый или пятый раз читал одну и ту же молитву – на этот раз за меня, чтобы я мог пойти отдыхать.
Однажды я спросил его, уже прикованного к постели и совершенно потерявшего голос, о его самочувствии. Он ответил мне так же, как отвечал всю жизнь: «Грех жаловаться». В переводе на более высокий стиль эти слова звучали бы так: «Все по благодати Божией». Вот каким человеком был мой отец.
Такой же была и моя мама, которая умерла много лет назад, в 1985-м. Простая женщина из крестьянской семьи, она вырастила десятерых детей и, умирая, призналась: «Мне жаль уходить, ведь теперь, когда вы все уже подросли, я могла бы сделать что-то нужное».
Да, вы могли бы упрекнуть меня: «Это все истории из старых фильмов, сейчас такие уже не происходят, люди себя так не ведут», – и ваше замечание было бы вполне обоснованным. Но я рассказал вам о своих родителях, потому что именно от них я воспринял самый важный для воспитания критерий, и его важность подтвердилась временем. Этот критерий можно сформулировать так: воспитание – вопрос свидетельства. Проблема не в детях, не в подростках, не в молодежи; если они совершенно потеряны, это не их вина. То есть отчасти это и их вина, но основная ответственность лежит на нас.
Главная проблема воспитания – становление не детей, но отцов; не учеников, но учителей.
Другими словами, дети появляются на свет такими же, какими появлялись сто или тысячу лет назад, с тем же сердцем, с тем же желанием, с тем же разумом, что и всегда, – в них всегда живет неугасимое желание истины, добра, красоты, то есть желание быть счастливыми.
Но каких отцов, каких учителей, каких свидетелей они видят перед собой?
Думаю, я совершенно отчетливо осознал это в тот день, когда однажды, сидя за работой дома, встретился со взглядом сына. Мой старший сын Стефано, которому тогда было четыре или пять, подошел к столу и стал молча смотреть на меня. Помню, когда я заглянул ему в глаза, меня поразило ощущение, что взгляд моего сына содержал в себе совершенно радикальный, неизбежный вопрос, ответа на который я не мог избежать. Глядя на меня, он словно просил: «Папа, докажи мне, что приходить в этот мир имело смысл».