Порывистый в силу своей молодости и живого склада характера, Курилов поддерживал Степняка и молча сжал его руку, вызывающе глядя на комбата. Командир второй роты Захаров, плотный, широкогрудый морской офицер, из бывших инженеров-нефтяников, понимал Букреева очень хорошо, сочувствовал ему, но все же симпатии свои в этот момент должен был отдать опять-таки Степняку. Захаров старался попасть в тень своим большим курносым лицом, чтобы не встречаться глазами с командиром батальона: тут ему изменила обычная храбрость. Присутствовавший на собрании офицеров Линник также был на стороне Степняка и Рыбалко.
— Разрешите мне? — сказал Батраков, подняв свои светлые глаза. — У нас сравнительно много тяжелораненых, и мы не можем так просто оставить их на произвол судьбы. У нас в одной только школе вместе с армейцами, пожалуй, наберется полсотни, а то и больше раненых, которые не могут двигаться без посторонней помощи. Если бы мы имели дело с гуманным противником, можно было бы оставить командованию противника письмо, поручить раненых своему медперсоналу. Но так, на беду, писали только в старых романах. Где-то я читал такое… Против нас — фашисты, а они вырежут всех наших… Вот что тяжело.
— Разнесут, — поддержал его Рыбалко, — порежут.
— Что же делать? Как поступить, товарищи? — Батраков передернул плечами. — Командующий обещал выслать катера в дополнение к нашим плавсредствам. Вывезем всех тяжелых, а тогда и на прорыв. А пока удержимся.
— Правильно! — воскликнул Степняк, ловивший слова замполита, шевеля пальцами, будто проверяя каждое из них на ощупь.
Слова Батракова, произнесенные тихо, вдумчиво, в противовес бурным высказываниям Степняка, разрядили атмосферу. Степняк теперь виновато поглядывал на Букреева, может быть досадуя на слишком резкий тон своего выступления. Рыбалко тоже был смущен. Теперь последнее слово принадлежало комбату.
Букреев поднялся; за ним, гремя оружием, поднялись все, сразу же заполнив тесный кубрик.
— Я поставлю в известность командира дивизии о принятом вами решении биться до конца, он снесется с командующим. Отправляйтесь по своим местам, товарищи.
Кубрик опустел. Степняк нарочито замешкался у входа:
— Товарищ капитан, можно обратиться?
— Говорите.
— Ваше мнение, товарищ капитан?
— Я его высказал.
— Но вы решили передать комдиву наше решение, а не ваше…
— Меня, знаете ли, товарищ Степняк, пятнадцать лет учили безусловному выполнению приказаний. В этом я видел отличие армии от завкома, месткома или провинциальной ячейки Осоавиахима.
— Вы меня извините, товарищ капитан, я не хотел вас обидеть… Я сказал то, что хотел, но, может быть, не так… не в удачной форме. Ведь тяжело даже подумать, что можно покинуть своих друзей, покинуть из-за того, что они были храбры, не щадили своей жизни! И вот… Вы знаете, у каждого из нас нервы взвинчены. А мне показалось… Даже постановка вопроса о раненых показалась мне странной… Как же иначе? Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я мысленно и вслух называю себя букреевцем, и мне неприятно будет, если мой командир Букреев вдруг решит…