— Иди вниз, Татьяна! — резко бросил он.
— Я останусь здесь.
Курасов, не обращая на нее внимания, наклонился к штурвальному, правая его рука легла на коробку машинного телеграфа. Самолеты сбросили осветительные бомбы, не накрыв каравана. Волны, освещенные мертвенным светом, как будто сразу застыли.
На парашютах спускались «лампы», тучи летели теперь растрепанные, дымчатые. Осветились берега, овальные спады высоток, покрытых кудряшками кустов, промоины овражин, выброшенный на песчаную отмель баркас.
— Триста тысяч свечей каждая бомбочка, — сказал Шалунов, вышедший из рубки. — Любой семье на всю жизнь освещения хватило бы.
Корабли пока не открывали огня, чтобы не обнаружить себя.
Парашюты с «лампами» опустились на воду, точно большие белокрылые птицы.
Вот они взмахнули крыльями, исчезло последнее белое пятно, и снова стало темно. Гул самолетов постепенно затих к весту.
Курасов тихо, но тоном приказания сказал Тане:
— Спокойной ночи.
Таня спустилась по отвесному трапу. В каюте на койке, прислонившись к стене, сидел доктор. Надя Котлярова устроилась у столика, поставив локти на раскрытую книгу со страницами, очерченными кое-где зеленым карандашом. Прямые волосы девушки свесились, и на них болтался дешевый гребень. Надя спала, подперев кулаками полные свои щеки, покрытые веснушками.
Таня села рядом с подругой и машинально вытащила из-под ее локтей книжку. Надя не проснулась. Доктор скосил глаза, исподволь наблюдал за Таней.
— Да, — вымолвила она, смотря перед собой затуманенными от слез глазами.
— Таня, — позвал доктор.
Она встрепенулась:
— Вы не спите, Андрей Андреевич?
— Дремлю… Таня, вы, по-моему, напрасно раньше времени ослабляете свою нервную систему.
— Не понимаю, доктор.
— Что вы там делали наверху?
— Ничего… Приходили немцы и сбрасывали сабы.
— Установим, что сабы — это светящиеся авиационные бомбы, — сказал доктор. — Но зачем вам лишний раз наблюдать подвеску этих небесных ламп? От их света мне всегда становится не по себе.
— Почему?
— Кажется, это тот самый свет, которым освещена дорога туда, к большинству, как выражался Лев Николаевич Толстой.
Таня сняла мокрую куртку, повесила ее на стул:
— Картина была изумительная, Андрей Андреевич.
— Я знаю изумительные картины Иванова, Репина, Сурикова. Но сабы! Собачья кличка. Недостойно называть их культурным словом «картина».
За тонкой обшивкой колотилось море. Поскрипывало железо. С иллюминаторов капало. Казалось, что море уже просачивается в каюту. На крючке покачивалась фуражка Курасова, сшитая, в подражание фуражке Звенягина, с узкими полями и прямым козырьком. На стене висела фотографическая карточка Тани. Таня была снята в берете, из-под ворота морской шинели виднелся китель, окаймленный белым подворотничком, через плечо перекинута лямка санитарной сумки. Таню снимал военный фотокорреспондент после возвращения батальона с перевала. Курасову карточка сопутствовала в походах и, как он уверял, приносила ему счастье.