— А вы все-таки майора забыть не можете, Иван Васильевич.
— Прямо скажу, не могу. Сейчас он в кавалеристы переквалифицировался, говорят?
— Напрасно вы на него, — Букреев перебросил в руках дымящуюся картофелину, — напрасно…
— Не думаю.
— После завтрака потолкуем, Иван Васильевич… — Букреев разрезал картофелину на четыре части, круто посыпал солью и принялся есть. — Кстати, Николай Васильевич, — обратился он к Батракову, — сегодня обещали доставить двести автоматов и еще кое-что из снаряжения.
— Неужели доставят? — недоверчиво спросил Батраков.
— А почему бы и не так?
— Такая аккуратность в глухой степи…
— Воюем давно, пора привыкнуть.
Под обломанной сучковатой акацией на колоде сидел старик с белой, почти позеленевшей бородой и чинил сеть. Его старческие, с синими жилами руки медленно перещупывали сеть, глаза, почти лишенные ресниц, слезились. На старике были надеты латаные немецкие штаны, на плечи накинут тулупчик. Возле деда, натянув холстинную рубаху на колени, притих мальчонка, с любопытством и несколько испуганно поглядывавший на новых людей.
— Деду, а деду, кто это?
— Русские. Говорю, русские…
— Из Москвы?
— Может быть, и из Москвы.
— Это от их немцы убегли?
— От их.
Дед шевелил белыми губами, покачивал головой над ветхой снастью.
— Что же это внучонок своих не узнаёт? — спросил Батраков.
— Не узнаёт? — Дед приставил ладонь к уху.
— Своих внук не узнаёт! — прокричал Горбань старику.
— Да сколько ему было, когда вы ушли? Посчитать, еще был несмышленыш. Для него сейчас тот свой, кто по шее не колотит.
— Горбань, пригласи старика к столу, — сказал Батраков и очистил место возле себя.
Старик подошел, степенно сел. От картошки он отказался, но чай пил с удовольствием, откусывая сахар довольно крепкими еще зубами.
Вдали все еще раздавались взрывы.
— Еникаль[3] гудит, — сказал дед. — Раньше, когда рыба шла, говорили: «Еникаль гудит». Теперь все порох и порох. Вот чиню сеть-самоловку, затоплял ее при немце. Была ловкая снасть-перетяга, на три длинника была, а теперь на полчала не выгадаешь. Она и султанку не удержит…
— Как при фашистах жили? — спросил Баштовой.
— Жили? — Старик провел рукой по бороде, охватив ее ладонями сверху донизу. — Жизни-то не было… У меня семья была, я сам шестнадцатый. Всех угнали… — Две мелкие слезинки покатились по изъеденной морщинами коже и потерялись в бороде.
— Прямо не могу такое слышать! — Баштовой сжал кулаки. — Бил бы их, сволочей! А у моей Ольги всех в Анапе вырезали.
Старик кивнул головой, открыл глаза:
— В Анапе то же самое… Вор крадет не для прибыли, а для гибели. Земля пустует. Какую непашь развели… Вот тут для вас степь, а здесь пахали, совхоз был когда-то. Мышвы никогда столько не было, как теперь. Был фашист спервоначалу гордый и злой и на глаз колючий, все видел на три сажени в землю. А потом, как загудели ваши пушки, напала на них будто куриная слепота. Бегит на тебя и не видит. А думали мы, у их, как у голодных волков, кости из зубов не вырвешь. — Старик запахнул полу кожушка, пошевелил бескровными губами. — Спасибо за чай-сахар. Дай бог вам помощи.