На улице было светло. Аж глазам больно.
Повезло. В смысле: солнца не было. Солнечный свет зимой… Такой радостный, праздничный. На белом снегу. Отражающийся, искрящийся, яркий…
Вас из погреба после длительного сидения вынимали? Совет: не радуйтесь. Простору, свету, родной милиции-полиции… Закройте глазки. Поплотнее. А то вот эта ваша первая искренняя радость запросто обернётся большими проблемами на всю оставшуюся жизнь. Когда глаукома уже не страшнее насморка.
Впрочем, и многие другие искренние первые радости в разных других ситуациях тоже оборачиваются… «на всю оставшуюся жизнь».
Воздух во дворе… В засыпанном навозом, с расписанными жёлтыми разводами мочи сугробами, с запахом гари от дымящегося ещё кострища с одной стороны, и десятком изредка попукивающих и непрерывно пованивающих лошадей с другой…
Воздух этот был настолько свеж, пьянящь после подвала, что я сразу «поплыл», глупо улыбаясь. Зачем нам водка, когда можно просто дышать? Относительно чистым воздухом после совсем не чистого подземелья. Радость — производное от сравнения. Я вдохнул, сравнил… И глубоко обрадовался.
Вот такого, радующегося до глубины души, с идиотской улыбкой на лице, меня закинули в какие-то дровни, набросили на лицо какую-то вонючую шкуру… И мы поехали. Куда-то…
Помню, на место добрались затемно.
Снова темно, холодно, в стороне — чёрная полоса леса. Только на этот раз место прибытия — двор. На горе. Двор под снегом. Так заметён, что забор не просматривается. Снаружи сплошной высоченный сугроб стеной в обе стороны.
Вроде сугроба у забора вокруг взлётной полосы в авиапорту Нового Уренгоя: в три моих роста в середине лета.
Видна только протоптанная, уже несколько заметённая, стёжка в снегу к воротам. Не в Уренгое — здесь. Ворота ни закрыть, ни открыть — завалено сугробами. Только протиснуться. Что возница и сделал. Со мной на руках.
Ну приложил пару раз рёбрами. Ну так неудобно же.
Посреди двора — самый высокий сугроб. Опаньки! А в сугробе дверка. Обледенелая и примороженная. А за ней ещё одна. Ну зачем же меня — и так больно, головой об косяк? И об второй… Вот мы и в домушке. Или — в норушке.
Здесь тоже темно. Холодно. Пахнет давно остывшим кострищем, мёрзлой пылью, смёрзшимся старым навозом.
Возница сунул меня к одной из стен. Посадил на лавку.
Наверное, это то, про что «Песняры» пели: «бо на лаву не всажу». Этот — «всадил». Сижу-отдыхаю. Возница чего-то бурчал: препирался с пугалом. Пугало бегало по домишке, что-то делало. А мне стало жарко. Как-то совсем жарко. Как перед пылающим камином.