Я огляделся. Дороги я не знал. Я помнил это место довольно смутно. Здесь я обычно ходил вместе с отцом, когда он забирал меня из детского сада. Но я не запоминал дорогу. Отец всегда шёл очень быстро, большими шагами и постоянно разглагольствовал. Я изо всех сил семенил за ним. Когда у меня кололо в боку, отец заявлял, что надо идти ещё быстрее и терпеть. Я не хотел выглядеть слабаком и старался терпеть, но меня хватало ненадолго. От боли я просто сгибался пополам. Папа прыгал вокруг, как попрыгунчик, и дразнил меня.
– Что нюни распустил? – кричал он победно. – Подумаешь, разболелось! Эх ты!
– Я не хочу терпеть! – плакал я.
– А ты представь, что из плена бежишь, а за тобой фашисты гонятся, – предлагал папа. – Хочешь не хочешь, а побежишь! Спасай свою жалкую шкуру! Бежим!
И он убегал вперёд, в ночь.
Я бежал за ним несколько шагов, потом снова останавливался от боли. Папина фигура с гиканьем пропадала из виду, и я вдруг оставался один в темноте. Куда-то исчезали все звуки, я не слышал даже папиных шагов. Как вернуться в садик, я не знал, и как попасть домой – тем более. В эти моменты, после нескольких секунд оцепенения, во мне вдруг просыпалось ясное и холодное ощущение своего присутствия. Мысли прояснялись и становились точными и острыми, как лезвия. Полное спокойствие, расчёт, порядок действий. Я начинал даже видеть в темноте. План: идти вперёд, мимо фашистов, если они всё-таки существуют, – прокрадываться. Рано или поздно я встречу каких-нибудь людей и спрошу, как пройти к парку Пушкина. А там уже близко. Я поднимал с земли камень поувесистее – защищаться от фашистов – и настороженно шёл вперёд. Папа в это время обычно прятался где-нибудь в кустах и неожиданно выскакивал из них, рискуя получить камнем по башке.
– Па-ра-ра-рам! – кричал папа. – Па-ра-ра-рам!
Это были знаменитые четыре звука из 48-й симфонии Бетховена. Па-ра-ра-рам! Па-ра-ра-рам! В этот момент лицо папы прорезали глубокие морщины, каждая – глубокая, как трещина на коре дерева. Он раскидывал руки-ветви и судорожно двигал ими, словно молния ударяла в ствол. Одна, вторая! Па-ра-ра-рам!
– Твой час настал! Твой смертный час! – выпевал папа. – Ты окружён! Со всех сторон!
Я молча смотрел на папу, за спиной которого подрагивала луна. Так обычно дрожит отражение луны в воде какого-нибудь пруда. Небо было прудом, из которого вылезал папа, оживший обломок давно затонувшего дерева.
– Беги! Я их задержу!
Это сами «силы родной природы» вставали на пути захватчиков. Луна светила им прямо в глаз и слепила. Папа-водяной готовился утопить фашистов в пруду. На небе собирались тучи и начинали сбрасывать воду на головы врагов. Видимо, поэтому ни одного фашиста в пределах видимости никогда не было. Они разбегались. Мы с папой оставались совершенно одни.