Лицо матери, одутловатое и постаревшее, вытянулось. Она виновато сложила руки на груди и запричитала:
– Сыночек, в городе нет деталей, понимаешь? Я отправила в Сороковой Тваля, но он еще не вернулся. Ее скоро починят, я обещаю. Хочешь, дам три сотни двилингов и ты выкупишь все места в трамвае? Тогда тебе точно не придется с кем-то делиться. Ну, что скажешь, милый? Договорились? А лучше уж пока никуда не ездить, правда? Или все-таки…
– Не поеду, мама, спасибо.
Тюльпинс сел на мягкое кресло и демонстративно раскрыл газету, давая понять, что больше слушать ничего не намерен.
– Ох, лапушка моя, я что-нибудь придумаю! Сегодня же, я обещаю!
– Угу. – Молодой господин раскрыл газету, закрывая лицо.
Матушка постояла секунду-другую, а потом всхлипнула и вышла прочь. Ох, до чего же она раздражала Тюльпинса! Как что, сразу в слезы. И как не вытекла только вся за эти годы!
В газетах не писали ничего нового. Город растет, процветает, Завод работает, дает топливо. Все идеально. И никаких, абсолютно никаких новостей из других городов! Тюльпинс яростно скомкал газету и кинул ее на пол. Ничего, новая служка все приберет. Парень даже не мог запомнить имен слуг, так часто они менялись. Но разве виноват он, что те плохо работают? А матушка всегда слушала только его советы, его и ничьи больше. И потому она казалась ужасно скучной. Тюльпинсу даже порой хотелось, чтобы в один прекрасный день явилась к нему госпожа сказочной красоты и небывалого ума и сказала: «Прости, сыночек, оставила тебя с этой глупой старухой. А теперь нам пора в путь, подальше от треклятого Сорок Восьмого».
Тюльпинс не любил родной город. Ему хотелось иногда оказаться далеко-далеко. Там, где светит настоящее теплое солнце, ласковый ветер играет в волосах и непременно есть высокая трава.
Парень опасливо осмотрелся, будто за ним кто-то следил, а потом зашторил окно и уселся на кровать, закрыв глаза. Покатые плечи его медленно опустились, голова склонилась набок.
Парень любил иногда делать это. Он не знал, как это происходило и что это значило, но порой ему удавалось выйти за пределы комнаты, ее не покидая. Он чувствовал солнечный жар на коже, вдыхал аромат скошенной травы, слушал гудение насекомых. И это казалось таким близким и реальным, что Тюльпинс боялся открыть глаза. Словно мог он очнуться не в своей спальне, а там, где ему по-настоящему хотелось быть.
Но наваждение отступало, и Тюльпинс вновь чувствовал приторный запах топлива, сочащийся сквозь щели оконной рамы, слышал грохот трамваев и звон тарелок на кухне. И тогда он надевал идеально выглаженный костюм, спускался вниз и весь день слонялся по дому. Он прикрикивал на слуг, отмахивался от матери, переставлял книги с одной полки на другую или просиживал часы за новым роялем. Занятия за роялем, впрочем, он не так ценил, как все остальное. Ибо толстые пальцы его не были так проворны, как он того желал. А Тюльпинс любил, чтобы все получалось сразу и непременно хорошо.