Андрей немного постоял в сенях, не понимая, собственно, куда попал и что всё это значит. Конечно, он был не против бабы, но не настолько, чтобы залезать на какую-нибудь местную страхолюдину. Он постоял, поразмышлял, но всё-таки решил поверить в малую, но лучшую возможность, прошёл за ту же дверь из толстых досок и оказался в маленькой каморке перед широкой лестницей наверх. Строители домов давно исчезли, их некому было вспоминать. Всё смыла гадость лагерей, потоки несчастных, полубезумных и страшных людей, хлынувших сюда из-под свирепого пресса далёкой, но достаточно грязной, чтобы загадить всё, власти. Им нечего было помнить и некого было вспоминать, а те единицы или десятки, пусть даже сотни, что остались от автохтонного населения лесов, считая тысячу лет достаточной для этого слова и считая только тех, кто не утратил возможность мыслей и оценок, если и помнили, то молчали, им не с кем было разделить воспоминания.
Потоки грязи смыли всё, но многие дома остались, славя искусство забытых строителей. Лестница под Андреем не скрипнула ни разу, ступени все были на месте, он поднялся в обширный коридор с высоким потолком и дальним светом от лампочки в каком-то углу в одной из прилегавших комнат. Здесь были остатки обоев, под ними газеты; быть может, это был случай определить возраст дома, но темнота не позволяла; он сделал несколько шагов и заглянул в дверь слева. Там в полумраке спали люди вповалку в рулонах старых одеял и каких-то шкур, здесь было скучно. Он зашёл в другую комнату, направо. Там и была лампочка, дававшая свет, была огромная старинная кровать, как короб из толстых досок на толстых дощатых ногах, наполненный грязнущей рухлядью, её венчали два разнополых человека, укрытых той же грязью. Шум шагов приподнял голову мужчины. Он опёрся о локоть, Андрей увидел в этом треугольнике под мышкой спящее женское лицо. О боже! Его чуть не стошнило. Слишком много пищи, гадости и грязи.
— Здорово, брат! — сказал мужчина.
— Здорово и тебе.
— Тут, слушай, где-то бутылка есть. Ночь опять, что ли?
— Вечер.
— А день какой?
— Среда.
— Ну, мать твою. Загулял я, брат, у Жанки. Налей, будь другом.
— А где флакон?
— Да хрен его знает. В сапоге, что ли?
Действительно, в ногах кровати стояли резиновые сапоги, в правом была бутылка, в левом стакан. Андрей налил его почти до верху, дал пострадавшему, тот сразу выпил, замычал от радости, усталости и лени, лёг снова и заснул или отрубился. Андрей подумал, поискал, другого стакана не нашёл и выпил несколько глотков из горлышка, оставив парочке на следующую опохмелку. Он снова вышел в коридор, по правой стороне была ещё дверь, узкая — он еле протиснулся. Спустился вниз, в темноту, прошёл каким-то гулким и высоким коридором, споткнулся о ступени, поднялся вверх на три шага, пошёл, касаясь головой потолка, немного вниз, ещё немного — и вдруг нога почувствовала землю, то есть почву, неровную, но без травы, он увидел свет — на высоте горела лампочка. Дом открылся перед ним от самого низа до неимоверной высоты конька: вокруг были стены, по одной из них наверх вела лестница, кончавшаяся длинной галереей с двумя дверями в стене. Ещё выше в стенах были маленькие беспорядочные окошки, все тёмные, одно со светом, потом балки перекрытия с верёвками и тряпками, бессмысленно свисавшими, а ещё выше — стропила, шедшие под разными углами, как линии на школьном чертеже.