Балих ответил таким же тяжёлым торжественным приветствием и услышал вопрос, заданный тихо, быстрым языком жрецов и философов:
— Что с тобой, почему так печален?
— Ничего страшного, брат и повелитель. Плохо себя чувствую, дышать тяжело, отсюда печаль и грустные мысли.
— Дыхание тебе затрудняют боги, и это знак грядущих испытаний. Энки пророчествовал в храме о твоей судьбе.
— Почему он мне-то не скажет? Скажи ты.
— Тебе недоступно это знание, — ответил Гильгамеш и умолк.
Замолчал и Балих. Истинное знание смертью берётся, и живые могут лишь суетиться на этом берегу, а тот берег им недоступен.
На этом берегу действительно засуетились. Царь повернулся лицом к зиккурату, воздел руки к небу, произнёс достойные слова приветствия и шагнул на первую ступеньку. Это был знак, толпа встала с колен, началась возня, как всегда в последний момент кто-то передумал, в основном женщины: те, кто сначала хотели остаться на площади, теперь решили воспользоваться своим правом и подняться на первую платформу, а те, кто хотел подняться, передумали, — отсюда визги, писки, сутолока, нормальному человеку этого не понять, но простонародье готово толкаться, пихаться, болтать и хихикать целыми днями и получать от этого удовольствие.
Они так и возились бы, но царь шагнул на вторую ступеньку, потом на третью. Седьмой шаг царя был знаком для Балиха, он ступил на широкую лестницу, голову снова опустил и полузакрыл глаза, он мог себе это позволить, народ видел погружённого в себя властелина, в наивной доброте путал высокомерие с силой, пренебрежение с сосредоточенностью, а плохое самочувствие с размышлениями. Царь, не спеша, шествовал вверх, ему, как и Балиху, предстояло пройти семь раз по семь по тринадцать высоких ступеней. Балих шагал за ним, тяжело дыша и тоскливо убеждая себя в том, что до верху ему не добраться. Иногда, чуть приподнимая взор, он видел обнаженные ноги Гильгамеша, тот всегда ходил только в набедренной повязке, пренебрегая условностями моды, сана и климата. Они шли всё выше и выше, миновали первую платформу, приближались к третьей. На площади перестали визжать, народ подчинился ритму шествия, сильные рангом, духом или желанием зашагали по трижды тринадцать в ряд за царём и его приближёнными, остальные готовились приступить к пиру и возлияниям на освобождающейся площади.
Ах, если бы так не болела голова, не стучало сердце, не надрывались лёгкие, Балих проник бы взором до линии горизонта и увеселил бы свой дух пространным видом благословенного Шумера.
Страна была равнинной, плоской, взгляд земледельца ограничивался ближайшим лесом или кустарником. Потом появилась стена, но это было задолго до чудесного рождения Балиха, а потом зиккурат освободил взоры избранных и открыл перед ними великолепие и гармонию любимого богами мира. Равнина была зелёной до самого горизонта, многочисленные оттенки зелени нежными намёками описывали изобильное и многосложное хозяйство земледельцев, и на этих божественно прекрасных знаках силы и процветания Урука Балих приказал начертать огромные письмена, говорившие мудрым то, что он хотел сказать. Письмена были начертаны красными линиями дорог, красными жилищами земледельцев — временными приютами свободных и рабов, — их близость к полям облегчала тяжкий труд, близость к городу обещала укрытие, а убогость позволяла покидать и сносить без сожаления. Письменами была и частая сеть узких каналов, их линии тянулись до горизонта, принося полям воды Евфрата и отвращая от страны бедствия наводнений. Даже Гильгамеш не помнил, как всё начиналось, но достоверно было известно и охотно признавалось всеми родами людей и богов, что первоначально равнина была топким болотом, производившим лишь тернии, гнуса и змей и каждой весной заливавшимся водами великой реки на высоту роста ребёнка.