Он ожидал худшего. Всеобщая уверенность в неразрывной сопряжённости присутствия Великой Богини и правильного устройства общества не разделялась Балихом, он был готов к прозябанию на окраине унылой деревни с полудиким, но мнящим себя мудрым и значительным, населением. Он беседовал, и не один раз, с критскими купцами и воинами, ему рассказывали о столице размером с бедный квартал Урука, о борозде, заменившей стену, о строившемся дворце, который был бы мал для слуг Балиха. Это была правда, но он не сумел почувствовать в перепуганных людях, лежавших ниц или стоявших на коленях на прохладном полу его прекрасно устроенного дома, то колоссальное уважение к достоинству человека, смелость и любовь к красоте, которые ясно замечаемыми знаками проступали в речах, движениях и облике свободных критян, которых он мог видеть и чьи разговоры мог слышать из окна своего временного дома, когда они, беседуя и не спеша, шли к полям, на охоту, на реку.
В доме беглецов — крошечном строении из четырёх комнаток его встретили две старухи, они не знали, кто он, были уверены, что он не знает критского языка, поэтому к нему не обращались, а между собой тоже почти не разговаривали. Старухи не боялись его нечистоты — потом Балих понял, что таков предрассудок местной религии, не боялись касаться изгоя. Они умело и тщательно омыли его тело, умастили, растёрли, одели в добротные чёрные одежды. Местный хлеб был вкусным, молоко и вино не хуже домашних, постель удобной и мягкой, думать никто не мешал. Через несколько дней Балих позволил себе немного расслабиться, дал сдержанную свободу чувствам и удивился тому, что тоски почти нет. Весь путь, всё первое время в доме беглецов он контролировал каждую мысль, каждое движение, не желая сойти с ума от тоски по дому и от потери всего, что он так любил и что так любило его, ему всё отвечало любовью, кроме той, которую вспоминать было нельзя. Неостановимое движение окружающего мира увлекало Балиха, контроль требовал слишком много энергии, страх отпустить самого себя и быть жестоко наказанным ослабевал, он не стал менее оправданным, но надоел и стал привычным.
Итак, одним прохладным ранним утром он взглянул свежим взглядом на чистую комнатку, где лежал на тонких тёмных покровах, встал, вышел в маленькую круглую прихожую, вежливо протянул руки ладонями кверху двум старухам, худым, в чёрных передниках, сидевшим на корточках у курильницы с дикой коноплёй, которую на Крите не сеяли — да и не было нужды, она росла повсюду, и вышел на небольшой пыльный пустырь или, может быть, площадь, образованную несколькими домами тех, кому был запрещён вход в город, и пересечением двух дорог: от Кносса к Керате и дальше к священной роще Богини и от Амнисоса в горы к перевалу. Солнце ещё не обжигало, редкие кустики травы зеленели и не кололись; слева в сотне шагов начинались двухэтажные домики Кносса, в общем очень похожие на дома Урука, а расписанные, Балих признавал это, лучше; прямо были горы, сзади горы, справа приветливая роща, куда никогда не ходил ни один критянин, кроме царицы и отца её супруга. Все эти несложные познания Балих усвоил из примитивного бормотания старух, которые иногда молились о благополучии города, царской четы и народа, иногда рассказывали друг другу занудные предания, одинаковые у дураков во всех краях земли, оживляя их только местными названиями и именами, которые прямо не назывались, а тщательно зашифровывались, но Балиху было всё равно, он легко разгадывал их скучные загадки. Его не удивил великолепный Минос, здесь всё было, как у всех, а юная царица заставила задуматься, он прекрасно знал её родителей, получалось, что был её родственником, и, похоже, знал о ней то, что она и сама вроде бы не знала.