В 1982 году, когда мертвые с Левашовской пустоши — до недавнего времени секретного кладбища НКВД — еще молчали, а живые полушепотом говорили о пережитом, незаметно закатилась в глухую кладбищенскую сирень Сонькина кровавая звезда. «Память о ней останется в наших сердца навсегда», — говорилось у гроба старухи. Да будет так. Да будет незаживающей глубокая зарубка на дереве, да будет неисточаемым черный камень на дне реки, да будет незабываемым страшное имя на доске палачей — Софья Гертнер.
На палаче крови нет.
Народная мудрость.
Вечером 14 марта 1939 года в доме № 34 по улице Воинова прозвучал одинокий выстрел. Когда врач Грилихес прибыл на место происшествия, то увидел в комнате на полу труп мужчины в военном мундире: голова была обмотана окровавленным полотенцем, руки сложены на груди. Рядом с трупом лежал кольт 45-го калибра. А на стене, приколотая булавкой, белела записка к жене:
«Мотичка, прощай навсегда. Если когда чем обидел, прости. Морально тяжело устал, никаких преступлений не делал, причину смерти написал т. Гоглидзе, тебе знать не надо. Записка в служебном кабинете на столе. О случившемся позвони по телефону 30–14. Целую последний раз. Прости. Сашка».
Что заставило самоубийцу поднести кольт к виску и нажать на спусковой крючок?
Новгородский крестьянин Роман Поликарпов подался на заработки в Питер: нужда заставила. Устроился надзирателем в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Охранял, говорят, политических.
В это время — с декабря 1895-го по февраль 1897 года — сидел в камере № 193 помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, ждал суда за свою революционную деятельность и тайно писал лимонным соком или молочком, налитым в маленькую хлебную чернильницу, проект программы Русской социал-демократической партии: требовал «свободы собраний, союзов и стачек», «свободы печати», «свободы вероисповедания и равноправности всех национальностей», отмены паспортов, полной свободы передвижений и переселений», отмены «всех законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей» и т. д. В одиночке щелкала дверная форточка — узник мгновенно съедал хлебный мякиш, чтобы надзиратель не заметил. «Сегодня съел шесть чернильниц», — шутил он в одном из своих писем на свободу.
Значит, был хлеб, было молоко, был лимонный сок.' А еще были книги — из тюремной библиотеки, из Академии, из университета — на выбор. А еще — свидания три раза в неделю с «невестой» (их беседы «всегда носили самый невинный характер», но «лучистые глаза его смотрели прямо в душу») — молоденькой студенткой медицинского института Надеждой Вольфсон… Только вряд ли запомнил Роман Поликарпович будущего вождя мирового пролетариата: таких политических за свою жизнь он много перевидел.