Страсть отца к воздухоплаванию брала начало в «Поэме воздуха» Цветаевой и сталкерском детстве, прошедшем большей своей бродяжнической частью на территории – подмосковном опытном поле № 82-бис, непролазно заросшем борщевиком выше человеческого роста, где стояли порушенные грозами и ветхостью ангары «Дирижаблестроя». Отец вырос в доме, на фасаде которого висела мемориальная доска со списком фамилий пилотов, погибших в арктической экспедиции дирижабля «Восток», с выгравированным силуэтом эллипсоида, уносимого в ледяные торосы ураганным ветром. Во дворе ходили легенды, что когда-то в Долгопрудном, точней, в поселке Дирижаблестрой, мягкие дирижабли и зонды ненадолго привязывали к верхушкам тополей, поскольку не хватало мачт, а папа жил в легендарной коммуналке Гудованцева – большой квартире, когда-то принадлежавшей безраздельно командиру экипажа «Восток-6». Как я понимал сейчас, личное устройство отца состояло в некоем амплуа экстремального эскапизма: сбежать из семьи, сгинуть в арктических льдах, или зависнуть в медитации в пещере посреди раскаленной и потому недоступной пустыни, или, как сейчас, шагнуть за порог исчезновения.
Ангары на опытном поле под Долгопрудным и остовы дирижаблей в них обучили отца торжеству конических сечений – парабол, гипербол, эллипсов. Отец считал, что поэзия – это «искусство возведения арок метафор в тексте познания: арка начинается с уже известного места и путем дерзкого сравнения, пружиной интуиции забрасываясь в метафизику, в плоть воображения, переводит вас в новое место смысла. Арка – основа королевства перспективы, чресла будущего; суть ее в стройности, в оптическом объеме заключенного в ней воздуха и пейзажной линзы – то есть просодии». Вот почему он обожал акведуки и пестовал их руины по всему Израилю – знал их наперечет и прошел многие от истоков до устьев, от подножья горы Кармель до Кессарии, от Метулы и Баниаса до предгорий Северной Галилеи, не говоря уже о ближайших к Пузырьку, питавших когда-то Иерусалим из Соломоновых бассейнов. Даже на неискушенного человека сильнейшее впечатление в каком-нибудь каньоне Моава (да еще после десятка-другого километров раскаленной тропы и каменной безжизненности) производит встреча с парой стройных «очков» акведука в немного вычурной оправе, переводящего желоб с одного склона на другой. Во-первых, вздрогнешь от самого свидетельства человеческого присутствия в столь диких местах, как вздрогнул бы Нил Армстронг, завидев след босой ноги на поверхности Луны. А во-вторых, в такие моменты вдруг открываются глаза, причем настолько, насколько геометрия есть нутряное устройство сознания: через игольное ушко арки и ты, и всё мироздание, глядящее в тебя, прозревается и видится преображенным – сотворенным, частью культуры, а не только существующим в лимбе выживания.