Вот трое нищих сидят на корточках у стены. Одеты на турецкий манер: рубахи без ворота, двое в фесках, третий в ермолке – держит в одной руке потрепанную книгу, на колене другая, узконосые восточные туфли сброшены, чтобы не снашивались, книжник этот в круглых очках; у двоих белоснежные бороды, а у того, что в очках, борода темнее, и он курнос; в центре – самый из них щуплый, с любопытствующим и горделивым взглядом, который лукаво отводит от объектива, зябко пряча руки, кутается в накидку (Иерусалимские горы зимой промозглы и требуют верблюжьей шерсти).
Многие фотографии сделаны после того, как выпал снег. Уникальная для этих широт холодная белизна – сам жанр «после бури» торопит вынуть из футляра фотоаппарат и сделать несколько снимков на память. Увалы грязного снега до пояса посередине улочки в Старом городе, люди теснятся к лавкам по обе стороны, разделенные необычным препятствием. А вот Харам аль-Шариф – Храмовая гора в сугробах, как какой-нибудь московский двор, с протоптанными в разных направлениях тропками, уже подтаявшими, потемневшими; цепочка птичьих следов, над всем этим мечеть, две оливы; раскаленная добела фигура отсутствия – Храм – главная в таких фотографиях. А вот снова навалило снегу, и офицер и солдат британской армии стоят по колено у Стены Плача: капитан держит кулаки в карманах шинели, молоденький солдатик не знает, куда деть руки, стоит с трепетом и почтением – от близости не то святыни, но, скорее, начальника, который явно не в восторге быть запечатленным вместе с подчиненным. Солдат сцепил озябшие пальцы, смотрит вверх; офицер из-под фуражки глядит в сторону и сердито. Выбритые виски офицера делают его похожим на монаха-крестоносца.
В Старом городе многое осталось неизменным: балкончики и клетки с канарейками, навешанные на окна так, что выглядят теми же балкончиками, зарешеченными, с промельком девичьих глаз над какой-нибудь античной аркой, забранной в толщу стен разных времен. Отличить ушедшее время можно по одежде прохожих, по навьюченным ослам и мулам, которые тряско семенят через толпу в наклонном потоке солнечного света; под его напором их развесистые уши просвечивают нежно, покачиваются, внимая чмоканию и коленчатому щебету щеглов и кенаров.
Была еще в Пузырьке огромная странная фотография павлина-альбиноса – белая гора перьев птицы, считающейся на Востоке символом вечной жизни, ибо павлин нетленен: мясо его хорошо хранится на жаре.
Внезапно прервав черновик рассказа «Норвежская пуговица» (о Сведенборге и Карле XII), отец писал: «Итак, дирижабль над Иерусалимом – это белый, как киноэкран, символ сознания, понимающего себя. Ибо что такое сознание, как не свернутый киноэкран, воспринимающий с двух сторон проекции реальности и отражающий в своей кривизне себя самого? С появлением дирижабля в год, когда зашло солнце религиозного сионизма, в год смерти рава Кука