В устройстве города меня особо волновал вопрос зазора во временах, в каких жили еврейские и арабские районы; это ранило сильней, чем пространственные межи между ними, скажем, посреди пустынной субботы, когда направление между Абу-Тором и Вифлеемом бороздили и рассекали ревом рейсовые автобусы, волоча за собой окровавленное тело дня-чужака, словно только так можно избавиться от календаря пришельцев. Из многочисленных странностей, отличавших жизнь Иерусалима, у меня сложилось общее впечатление, будто весь город исполосован лезвиями «свой – чужой», отчего он представлялся похожим на разбитое зеркало, лежащее вверх лицом, в котором наплывают друг на друга облака и садится разное солнце.
О мозаичности израильского общества отец писал: «Разница между Иерусалимом и Тель-Авивом настолько огромна, что подлежит антропологическому исследованию. Человек, склонный не то что к дисциплине, но к ритуальному способу поведения, условно – охотно носящий кипу, чувствовать себя будет привольней в Иерусалиме, а человек без кипы будет дышать свободней в Тель-Авиве. Это при всем том, что и в Тель-Авиве есть Бней-Брак, и чтобы почувствовать пропасть, пролегающую между городскими районами, стоит лишь пересечь границу на автобусе, где контакт между пассажирами более пристальный. Дифференциация, существующая в израильском обществе, говорит совсем не об отсталости его, а, напротив, о развитости. Антропологические исследования ставят общества с сильным метаболизмом смыслов на более высокую ступень. Скажем, племя с определенными пищевыми запретами четко определяется как более древнее, чем племя всеядное. В израильском обществе нет иерархичности, точней, есть неформальные и формальные институты, которые противодействуют властной упорядоченности. Конечно, многие перегородки в мозаичности трудно проницаемы, но вход и выход через них на поверку оказываются если не свободными, то хотя бы принципиально возможными. О сословности речи не идет вообще, хотя есть примеры абсолютной недоступности; к счастью, они немногочисленны. Разнообразию по мере сил способствует государственное устройство. Почему многообразие лучше однородности? Это так хотя бы потому, что разность между частями дает возможность определить, что такое народ вообще. Ведь большее осознание общества содержится в формулировке „Народ – это те и те, и те, и эти, и вот эти, и эти, а еще эти, и еще те, и те“, чем в такой: „Все эти либералы и все эти консерваторы“. Ибо чем четче вы способны определить сущность, тем с большей уверенностью она приобретает свое бытие».