Итак, стоя над главной жилой Иудеи, натянутой по воле царя Давида-псалмопевца, барражируя мысленно над пуповиной, по которой народ совершил еще одно восхождение – теперь из страны в государство, – над дорогой, по которой ковчег был перевезен из Хеврона в Иерусалим, над трактом, по которому позже в Вифлеем ковыляли волхвы, мы зрим в известняковый скальный монолит, в «материк», как говорят археологи. Некогда бывший морской толщей, ныне он реет островом полусвета, промытого временем, грунтовыми водами тысячелетий. Этот лунный сумрак полон скопленного смысла, в нем хранятся и путешествуют мертвые и размышляют живые, в нем вóды забвения питают оливы и смоковницы, в колокольных его пещерах обитают птицы, и со дна кое-где в дыру в куполе подземной голубятни тянется в ослепительный жар рожковое дерево. Вот такой была жизнь в Пузырьке, где солнечный и лунный свет трудно было отличить друг от друга, они менялись к новолунию местами или застывали, обладая независимым от Солнечной планетной системы ритмом, – как и положено в том месте, где время два тысячелетия назад выплеснулось в мир без остатка, его, мир, наполнив свежим током, а в Иудее, подобно иерихонской розе, замерев и иссохнув в ожидании воскрешения.
После смерти Янки и пяти лет в приюте францисканцев, иногда съезжая на алкоголь, отец стал угрюмо замечать, что дни похмелья – реально вырванные годы, и, даже если выпивать только пару раз в неделю, набегает за год до трех месяцев аутодафе; это не только обращает в пепел урожай возлияний, но впечатляет: появляется пятое время года, которое хуже зимы. Со временем он охладел к алкоголю (но не к хорошему вину) настолько же, насколько припал к психоделическому образу жизни, и порой повторял: «Мужчине нужен побег так же, как женщине необходим очаг. Скитание для мужчины – это крепость. Пустыня и литература – мое бегство».
С некоторыми друзьями отец переписывался собачьей почтой. Он выпускал Ватсона с переметной сумочкой на шее, где лежали морковка, записка с приглашением в гости и листок, на котором было напечатано на иврите: «Собака знает, куда идет». Ватсон преодолевал подъем через кипарисовый лес на Рамат Рахель, где непременно обходил лисьи и шакальи метки, чтобы потереться о них шеей и мордой и брызнуть свою собственную, после чего ему оставалось пересечь оливковый сад с тремя оливами на бетонных чашах-пьедесталах, по замыслу скульптора символизировавших оторванность корней еврейства от земли. И вот перед ним открывался южный квартал Тальпиота, в одном из двориков которого за никогда не запиравшейся калиткой сидел, с друзьями или без, Петя-Сильвер, мастер курительных трубок. Завидев Ватсона, Сильвер откладывал инструменты, шел в дом и, неторопливо прихрамывая, возвращался с коробкой из-под сигар, доставал оттуда заготовленный гостинец, писал ответ и вкладывал в сумочку, болтавшуюся на шее собаки; затем вынимал оттуда морковку, разламывал ее пополам, одну часть скармливал псу, вторую укладывал назад, и Ватсон трусцой отправлялся в обратный путь, чтобы вскоре быть вознагражденным другой половинкой морковки.