Если отвлечься от исторических деталей, проблема человечества остается все той же: есть мораль или ее нет. Гитлер считал, что главную загвоздку для рода людского – мораль – придумали евреи. В общем-то, именно потому он и решил совместить устранение этого препятствия (то есть морали) с уничтожением его „изобретателей“.
В чем надежда на то, что удастся снова справиться с пришествием Хама? Как бы это идеалистично ни воспринималось (хотя в законах природы мало романтизма), надежда в том, что наука – а именно квантовая механика – дает нам основание говорить, что определяющий принцип этики – необходимость принятия в расчет мира других личностей – есть следствие законов природы, а не случайная мутация культуры. Именно это является главным оружием против тьмы. Ибо можно победить человека, народы, государства и империи, но не законы природы, благодаря которым Кант дивился моральному императиву и звездному небу.
Роль квантовой механики в сознании XXI века должна преобразить мышление и образ жизни человека. Сколь бы утопически это ни звучало. Ибо только с помощью утопии мир способен потянуть себя за волосы из бездны».
Я стал часто бывать в местах, особенно любимых отцом; Эйн-Карем был одним из таких мест. В здешний госпиталь потом поместят Шимона Леви, и тогда я стану ездить к нему. Пока я не освоил «жука», я приезжал сюда на автобусе, шедшем через религиозные районы; среди пассажиров можно было увидеть женщин, уткнувшихся в замызганные молитвенники, старцев с запекшимися лицами в сопровождении внуков или учеников или, как однажды (и я никак не мог перестать рассматривать его), молодого ашкеназа в обтерханной шляпе, с выражением святого отчаяния на тонком красивом лице. В таком облике актер Тараторкин стоял в роли Раскольникова на мосту через Мойку, с той только разницей, что еврей никого не собирался убивать, а был озабочен личным несовершенством и нищетой, из века в век одолевавшей его род; часть этого рода – крохотный чумазый мальчик, в кипе и c пейсами-парусами, – держался за полу отцовского лапсердака с выражением вселенского доверия, не сочетавшегося с трагедией сомнения, запечатленного в межбровных складках на лбу отца. Я нащупал монету в десять шекелей, притерся на выходе и двумя пальцами опустил ее в чужой карман, чтобы тут же шагнуть из автобуса и вдохнуть свежесть уже тронутого солнечными лучами тумана, скопившегося за ночь на блюде долины, вскормившей когда-то Иоанна Крестителя.
Шимон Леви был рослым, бритым наголо мужчиной с фигурой гребца. Немного сутулый, он нес свое тело с привычкой человека, способного спешить только по особенным случаям, и обладал лицом философа, понимающего, что мудрость – это всего лишь искусство терпения. Я казался ему тем, кто нуждается, чтобы его выслушали, хотя Леви и намекал, что дело отца, возможно, не просто несчастный случай, вопрос только в том, где тело. В пустыне даже при недалеких походах опасно; пусть отец и не «чайник», но всякое может случиться вдали от жилья с человеком за шестьдесят.