– Карабах, пошли на крыльце посидим, что-то душно.
– Душно только сукам и змеям, – бурчит он. – А нам жарко, понял?
Карабах работал прорабом на отделочных работах; это от него я узнал, что в иврите хватает жаргонных словечек, происходящих из арабского, например, «али-бáба», употребляющееся в значении «что-нибудь украсть», как правило, на стройке. «Как минимум, – подумал я, – „салибабить“ – это красиво, потому что ассоциация с „Тысячью и одной ночью“, с сорока разбойниками и так далее вполне благородна, перед глазами сразу рисуется то, что за „сезамом“: сундуки с изумрудами, а не какой-нибудь стройматериал, шпатлевка с краской».
Другой – Боря-Симпсон, бородато-косматый, как лев, с родинкой на щеке, – часто почесывал свои большие руки, покрытые белыми пятнами витилиго, вечно был чем-то недоволен, канючил густым голосом, говорил, что больше уже не может ни пить, ни курить, но не пропускал ни одного стаканчика и притом казался отчетливо трезвым, не терял своей грамотной речи; иногда уступал уговорам и показывал замечательное умение оглушать слушателей особенным горловым пением, которому научился у якутского шамана.
А еще один – Муравей, в аккуратной бородке полумесяцем, поджарый и подтянутый, худой лицом, – как бы ни загулял, ночевал всегда дома, и одевался с иголочки; работал монтажером сцен для всяческих муниципальных мероприятий, подрабатывал диджеем, а в Ленинграде когда-то промышлял псилоцибиновыми грибами, был их большой знаток и красочно повествовал о безумных походах за ними в леса и чудовищных отходняках в какой-нибудь дачной сторожке, куда без спросу забирался с приятелями на обратном пути.
Запомнился тогда и Фридлянд, то и дело протиравший узенькие очки, постоянно закидывавшийся пивом, охотно отрываясь для этого от книг по археологии: он таскал их с собой, обернутые в клеенчатые обложки, и не давал в руки никому. А с Сережей-Трубадуром мы выпьем не одну бутылку вина.
Развлечения и разговоры были разнообразны, часто являлись уличные музыканты; я однажды попал на двухдневный сейшен панк-группы «Кости Ерихона», одноименной с кличкой солиста, похожего на Троцкого, во всем черном, со скорбными глазами и яростными губами, словно пытавшегося сожрать собственный кулак с воображаемым микрофоном, в который он изрыгал жуткие вопли на иврите, и сидевшего потом, после выступления, мрачно и стыдливо-молча.
Отец обычно был со всеми ласков, доброжелательно-рассудителен, и, главное, все ждали его суждений, не столько по старшинству, сколько по праву, и притихали, когда он говорил, – еще крепкий, рослый, белозубый, веселый. Правда, иногда с похмелья он швырял об стену чашки и пустые бутылки с воплями, что такая жизнь его достала, но все относились к этому спокойно, потому что Янка, не разлепляя век, бормотала: «Милый, дай поспать», – и отец притихал.