Я страшился представить, как погибла Янка, никогда не спрашивал об этом отца, знал только, что тот обезумел, жил потом на улице, натурально побирался у банкоматов, попадал в полицию и, наконец, оказался у францисканцев.
Когда отца переселили из приюта в рillbox, он прислал мне на институтский адрес письмо: «Милый Костик, прости, что не писал, было не до того: одно время, как чижику при пожаре в борделе, а в другое – как каторжанину в сибирских рудах. Теперь, пожалуй, схлынуло, я обрел гавань и спешу прислать тебе географическое описание своей жизни. На конверте новый адрес; надеюсь, ты вскоре навестишь меня». Далее шло отксеренное из тетради описание, которое, очевидно, отец рассылал многим адресатам. «Я живу на самом краю Иерусалима, из окон иногда доносится колокольный звон Вифлеема, виден господствующий над ландшафтом вулканический конус Иродиона и гора, с которой волхвам вновь открылась рождественская звезда. Отсюда начинается могучий – широкий и непрестанный – спуск через пустыню в самую глубокую впадину на суше планеты. После дождя, когда воздух промыт от пыли, над горизонтом нависают горы Моава, подсвеченные закатом, как надвинувшаяся вплотную гигантская луна. Мне всегда казалось, что ландшафт – сущность, обладающая если не речью, то мыслью. Колыбель цивилизации обязана была возникнуть не в случайном месте, а в некой утробной сердцевине, окруженной климатическим и рельефным многообразием, столкновением тектонических плит, морей, путей, идей. В древности мало кто сознавал реальный уровень высоты относительно моря того места, на котором стоял, ни о какой географии не было речи вообще. Земля, обетованная Аврааму, была словно выбрана из точки, принадлежащей будущему. В этом обещании содержалось не столько владение завидным клочком земли, сколько будущность человечества. Чрезвычайно разнообразная, подобно самому Израилю».
Меня смущало отчасти в визитах Леви то, что он допускал причастность отца к махинациям на черном рынке древностей, что отцово исчезновение каким-то образом увязывается с этим. Мне неприятны были эти догадки, хотя я соглашался, что любопытство могло завести отца в страшные дебри, – но не такие же. Тем не менее он не был святым, и я решил вместе с Леви добросовестно отработать и эту версию. Правда, чересчур просто было бы думать, что отца задело банальное криминально-археологическое приключение, связанное с контрабандой древностей, черными копателями и рынком фальшивок. Но на то Леви и был следаком, чтобы не приумножать сущностей без необходимости, так что я погружался в архив и под этим углом. Я продолжил этим заниматься и тогда, когда Леви загремел в больничку, хотя из разговоров с Фридляндом окончательно стало ясно, что эта версия отпадает – слишком уж отец был оторван от земли; я бы скорее поверил, что он мог пропасть в спрессованных и смешавшихся в иерусалимском грунте эпохах, в их разломах. Собственно говоря, я был уверен, что он исчез во времени, а не в пространстве. Зазевался, засмотрелся, ступил не туда, некстати уснул или проснулся, – и ухнул в такой разлом. Может даже, такие провалы в века с отцом уже случались. Я легко мог себе представить, как среди свежих археологических открытий оказались очередные фрагменты кумранских рукописей, и в одном из них был опознан палеографически безупречный отрывок из стихов отца.