Многое, что происходило со мной в последнее время, носило характер грезы, и мне давно пора было остановить этот поток видений, пройтись по нему ньютоновским принципом – неким масонским циркулем и отвесом, поверить прозрения ремесленным расчетом. Мне необходима была несгибаемая ось, полностью относящаяся к реальности, на которую я мог бы нанизать то, что со мной случалось. Такой осью стала темная материя – я начал отвечать на письма своих научных корреспондентов, вчитываться в обширный поток публикаций; это меня примирило с действительностью и дало понять, что духи – вот она, скрытая масса Вселенной. Я искал темную материю, а она, оказалось, ищет меня – потому я и вижу духов, их ошалелые пляски. Памирские духи не хотели подпустить меня к данным, потому что пугались проникновения в тайну своего существования. Сдрейфили и диковатые, наивные духи Невады. Но умудренные иудейские призраки уже видали на своем веку столько жрецов и религий, столько вероучителей, пророков и магов, пытавшихся их то заклинать, то изгонять, уже так давно познали тщету преодоления непроницаемости двух миров, не вступающих во взаимодействие, что и на этот раз не видели нужды суетиться. Нужной мне осью оказалась смычка, водораздел между научно постижимым и познаваемым только верой.
Собственно, Ньютон и был тем, кто провел эту ось через центр своего чертежа Храма.
Ватсон больше всего любил весеннюю пустыню, когда можно было не носиться по ломкому периметру шакальих меток на пыльных тамарисках, а совать нос в цветы, чихать, и фыркать, и гонять пчел. В сумерках он исчезал, отправляясь к бедуинской стоянке, куда подтягивалось стадо овец, пахнувшее сыром и пометом. Поднимая пыль, овцы топтались, семенили и, шарахаясь от суетившихся овчарок, втягивались в загон из сложенных камней. Псы встречали лабрадора звонкими, басовитыми и охрипшими голосами, но никогда не рвали – иногда даже позволяли приблизиться к течной суке. Под лунным светом овцы казались грудой валунов. Луна превращала пустыню в широко раскинувшийся сон, обрамленный поверху огнями иорданской, более населенной стороны, возвышавшейся над лезвием ртутного блеска Мертвого моря. Отец и потом я сидели над косогором, поджидая, когда Ватсон вернется после своего весеннего моциона, обычно под присмотром какого-нибудь пса, следившего, чтобы гость наверняка покинул границы владений.
Летом Ватсону по душе был Негев: перепончатые лапы водяной собаки созданы для песка, тогда как Иудейская пустыня вколачивала в лапы колючки и камешки, и после марш-броска до заветной стоянки, скажем, в нахаль Цеелим, перепонки начинали кровить – на последнем этапе Ватсон то и дело припадал мордой к земле, чтобы их вылизать. Воды для него требовалось, как для взрослого человека, а в теньке пес первым делом разгребал верхний, горячий слой почвы, прижимался к грунтовой прохладе пузом – отдышаться – и вывешивал розовый прапор языка из запенившейся пасти.